Побежденный - [24]

— Перестаньте говорить ерунду! — вспылил Ганс.

— Ерунду? Дорогой мой Гансик, мы живем в ужасное время и не можем рисковать. Гораздо лучше расстреливать всех, чем задавать вопросы. Мы вышли за пределы глупой разборчивости. Застрелите герра Буонсиньори за то, что хочет выйти. Застрелите фрау Буонсиньори безо всякой причины. Застрелите собаку, потому что она существует. Так гораздо безопаснее.

— Идите, но возвращайтесь через пять минут, — сказал Ганс.

— Теряете самообладание, — прошептал Бремиг.

— Вы покидаете дом на свой страх и риск, это понятно? — спросил Ганс.

— Естественно. In tempo di guerra… — ответил Буонсиньори.

Фольгоре к этому времени задремал снова, и пришлось его, скулящего, тащить к двери. На улице Буонсиньори вполголоса извинился перед псом, оправдываясь тем, что немцы могли передумать.

— Запрещаю вам говорить об убийстве собак, — сказал Ганс Бремигу, когда Буонсиньори вышел.

Бремиг улыбнулся.

— Глупый мальчик. Я просто хотел, чтобы вы перестали выставлять себя ослом. Чтобы позволили ему уйти.

— А теперь, пожалуй, можно продолжить, — с глуповатой улыбкой произнес принц, снова усаживаясь за пианино.

Наверху во все горло вопили дети.

Буонсиньори бежал по пустой улице, прижимаясь к домам, Фольгоре трусил следом. Навстречу им попался только немецкий солдат, изливавший звездам свою тоску в сентиментальной, памятной с детства песенке. Буонсиньори бросился в какую-то дверь, отчаянно зашипев на собаку. Фольгоре, однако, от усталости не расслышал, украдкой подошел к солдату и стал обнюхивать его следы. Солдат был настолько поглощен пением, что не обратил на это внимания.

Обливаясь холодным потом, Буонсиньори бежал трусцой, пока не достиг площади Виктора-Эммануила Второго. Укрылся там на минуту под памятником жертвам войны, на котором боролись за власть несколько ангелов. Потом быстро зашагал, держа Фольгоре за ошейник. Было совершенно ясно, что пес станет неимоверной помехой, так как взбодрился настолько, что разносимые ветром всевозможные ночные запахи начали представлять для него неодолимый соблазн. Тем не менее он служил единственным веским предлогом для ухода из дома. Нужно быть признательным и за это in tempo di guerra…

Буонсиньори постучал в дверь дома, где жил Старый Плюмаж. Тот открыл самолично и громким шипением умоляюще призвал к тишине. Они вошли в коридор.

Старый Плюмаж, полковник Галеаццо Гаретта, был офицером берсальеров, чем и объяснялось это прозвище. Его огромная голова с жестким ежиком белоснежных волос горделиво высилась на толстенной шее, изборожденной морщинами, словно колено слона. Дубленое пустыней и сирокко лицо хранило смешанное выражение недовольства и решительности. Короткий прямой нос с большими, надменно раздувающимися ноздрями походил на акведук, ведущий в твердый лоб и разделяющий два серых глаза, заслуживающих внимания гневностью и унылостью. Свирепый рот прятался под густым навесом седых усов.

— До нас дошли сведения чрезвычайной важности. Под «нами» я, разумеется, имею в виду Stato Maggiore del Consiglio di guerra de San Rocco. Однако первым делом… — он протянул руку для пожатия.

Буонсиньори пожал ее, а Фольгоре облапил человека, которого с рождения считал своим. Как-никак, полковник был хозяином его единоутробной сестры Папаверы, вечно чем-то недовольной пятнистой суки с волочащимися по земле сосками.

— Зачем привели собаку? — спросил Старый Плюмаж. Буонсиньори не без удовольствия рассказал о своей уловке, но это не произвело впечатления.

— Нужно было найти другой предлог, — сказал полковник. — Пойдемте, надо зайти за «человеком в переднике» и «крахмальным воротничком», а потом встретиться с «некоторыми». Времени в обрез.

— Но я не могу отсутствовать дома больше пяти минут, — сказал, побледнев, Буонсиньори.

— Где пять минут, там вполне может быть и пять часов, — ответствовал Старый Плюмаж.

— Невозможно — к тому же там bambini[22].

— Вы солдат? Да или нет?

— Да.

— Вот и прекрасно, надо найти способ изменить свое положение в доме. Никаких возражений. Avanti![23]

— А пес?

— Останется здесь.

— Но…

— Родина взывает к нам. Даже сейчас приглушенные голоса павших зовут нас к действию, страдальчески кричат в муке с благоуханных полей, на которых они обитают: «Победите там, где мы не по своей вине потерпели поражение». Неужели мы останемся глухи к их призыву?

— Нет, — благоразумно ответил Буонсиньори. Старый Плюмаж многословием не отличался, но если уж начинал говорить, речь его бывала витиеватой, не допускающей никаких полумер. Мужчины обменялись рукопожатием и вышли через конюшни в задней части дома.

В церковной ризнице синьор Филиграни разговаривал вполголоса с доном Диомиро, священником, который даже в это ужасное время всеми силами старался привлечь заблудшего, но храброго агнца-коммуниста в лоно католической церкви. Филиграни, худощавый мужчина с непреклонным выражением лица, приветствовал полковника, потом упрекнул за опоздание.

— Оно позволило мне подольше взывать к христианской совести нашего бедного, доблестного сына, — улыбнулся дон Диомиро, моложавый человек с горящими черными глазами и одной сплошной черной бровью, протянувшейся от виска до виска.