Побег из Нью-Йорка - [3]

— О господи, ну понесло!

— Поскольку я и вправду стремлюсь исследовать границы и возможности человеческого…

— Эти люди пытаются нас убить! — завопила Лиз, и Майкл понял, что настала пора вмешаться.

— Не нас, — рискнул возразить он. — То есть, по-моему, вряд ли конкретно нас. — Но тут ему на ум пришла неожиданная мысль. — Элизабет! Уж не хочешь ли ты сказать, что…

До сих пор эта мысль его не посещала — он был слишком занят планами спасения, — но теперь она уже отказывалась уходить. И ему было ясно, что все, кто сидит в машине, тоже озабочены ею.

— Откуда я знаю! — воскликнула Лиз, вертя свое самое большое кольцо на самом маленьком пальце. — Почему бы и нет? Сначала финансовые центры, потом правительство, а потом…

— Потом знаменитости… — прошептал Майкл.

— Меня это нисколько не удивит, — торжественно заявил Марлон. — Голова любого из нас будет отлично смотреться в качестве трофея на стене какого-нибудь отмороженного психа.

Наконец-то в его словах зазвучал испуг. И, услышав испуганного Марлона, Майкл снова вернулся в то состояние страха, в котором провел весь этот день. Никому не хочется видеть испуганного отца и слезы на лице матери, а если говорить об избранной семье Майкла, ровно это и происходило сейчас в этом старом японском автомобиле, где не пахло ни новой кожей, да и вообще ничем новым. Пожалуй, подумал Майкл, надо было все-таки постараться захватить с собой Лизу[4]. С другой стороны, так могло получиться и хуже. Складывалось впечатление, что избранная семья Майкла влияет на его эмоциональное здоровье чуть ли не так же губительно, как настоящая! А это было, конечно, далеко не той темой, над какой он мог позволить себе размышлять — особенно в этот день, да и не только в этот. В любой.

— Нам всем сегодня пришлось нелегко, — сказал Майкл. Голос у него слегка дрожал, но расплакаться он не боялся: после того как ему сделали татуировки вокруг слезных протоков, это перестало случаться почем зря. — Мы перенесли тяжелейший стресс, — продолжал он, пытаясь вообразить себя в роли гуманного, ответственного отца, который вывез своих детей на прогулку. — И мы должны постараться любить друг друга.

— Спасибо, Майкл! — сказала Элизабет, и на несколько миль в машине воцарился мир. Потом Марлон забубнил снова — на сей раз он решил придраться к кольцу.

— Эти твои Круппы. Они делают оружие, которое косит людей миллионами, а ты покупаешь их побрякушки. И как, не икается?

Элизабет извернулась на переднем сиденье, чтобы взглянуть Марлону прямо в глаза.

— Неужели тебе неясно? Когда Ричард надел это кольцо мне на палец, оно перестало означать «смерть» и с тех пор означает «любовь».

— Ах вон оно что. У тебя дар превращать смерть в любовь. Опля — и готово!

Элизабет украдкой улыбнулась Майклу. Она сжала ему руку, и он ответил ей таким же пожатием. «Опля — и готово», — прошептала она.

Марлон фыркнул.

— Ну — ну. Валяй, тешь себя иллюзиями. Только в реальном мире все такое, какое оно есть, и твои фантазии ничего не изменят.

Элизабет выудила из потайного кармашка в горжетке коробочку с косметикой и подкрасила губы ярко — красной помадой.

— Знаешь, — сообщила она, — Энди однажды сказал, что было бы чудесно после смерти возродиться в виде моего кольца. Это дословная цитата.

— Очень похоже на него, — глумливо сказал Марлон, отравив всю прелесть момента, что, на взгляд Майкла, было более чем несправедливо: ведь что там ни думай о самом Энди как о личности, нельзя спорить с тем, что если кто и понимал их взаимные страдания, если кто и сумел пророчески предсказать точную длину, прочность, конфигурацию и — порой — удушающую силу их трехсторонних любовных уз, то это был он.

— Дарить не предлагаю, — громко возгласил Марлон. — Но дать готов взаймы. А разве можем большим помочь друг другу мы?

— Сейчас не время для стихов! — завопила Элизабет.

— А по-моему, самое время! — заорал Марлон.

Тут Майкл вспомнил, что в бардачке лежат несколько компакт — дисков. Если он и верил во что-нибудь, так это в целительную силу музыки. Вынув диски, он протянул их Элизабет.

— Честно говоря, я считаю, что нам не следует останавливаться в Огайо, — сказала она, рассматривая диски. Потом сунула один в щель. — Предлагаю вести машину по очереди. Будем ехать до самого утра.

— Я не могу вести, когда я устал, — сказал Марлон, рывком приведя себя в полусидячее положение. — И когда голоден тоже. Лучше отработаю свою смену сейчас.

— А я ночью, — просветлев сказал Майкл и принялся подыскивать место для остановки. Его не переставало радовать то, как хорошо он пока справляется с апокалипсисом. Да, он был до смерти напуган, но вместе с этим — вот странно — испытывал приятное возбуждение, при том что ведь и лекарств-то почти никаких не принимал: все их держала при себе его ассистентка, а он не сказал ей, что бежит из Нью-Йорка, пока они не выехали, поскольку боялся, что она попытается ему помешать, как всегда мешала делать то, что ему больше всего хотелось. А теперь его уже никто не достанет! Он попробовал вспомнить, когда еще хоть раз в жизни чувствовал себя таким свободным. Неловко было признаваться в этом даже самому себе, но что поделаешь: его переполнял восторг, и он стал искать его причину. Выброс адреналина, вызванный спасением от гибели? С примесью жалости, с примесью ужаса? Интересно, подумал он, неужели именно это чувствуют на фронте и в других экстремальных ситуациях? Или — еще одна странная мысль — не это ли чувство сопровождает самых обыкновенных людей почти каждый день, когда они ползут на работу в своих жалких вонючих «тойотах камри», или ночуют на мостовой перед твоим отелем, или падают в обморок, глядя, как ты танцуешь на огромном экране? Это чувство безысходности, вынужденного принятия обстоятельств? Чувство, что тебе не сбежать даже от своего побега?