Побег из Бухенвальда - [35]

Как сейчас помню расположение лагеря. От проходной через весь лагерь проходила широкая дорога, мы ее называли «Главная аллея». По обе стороны этой аллеи были наши бараки, длинные, разбитые на большие комнаты. Спали мы на двухъярусных кроватях по тридцать человек в каждой комнате. Посредине барака стояла Металлическая плита для обогрева и несколько табуреток. Было очень тесно, ходить места не было. Первые бараки от проходной были мужские, затем была большая площадка, которая отделяла их от женских. На этой площадке разрешались совместные вечерние прогулки.

Больше всего людей было в выходной день, сплошной базар, ходят все. Свезли сюда одну молодежь. Со временем мы все перезнакомились. Строго запрещалось заходить парами в барак, семейных в лагере не было и жениться строго запрещалось. На заводе, где мы работали, были французы, чехи и поляки. Для них была отдельная проходная, так как они жили далеко от завода и их возили на работу в крытых машинах.

Мы носили квадратную нашивку на груди с буквами ОСТ — первые три буквы от слова «Ост-арбайтэр», то есть «рабочая сила с Востока». Поначалу работа у меня была относительно легкая, токарем в инструментальном цеху.

Но не работа изнуряла, а голод, кормили нас два раза в день супом из брюквы или из шпината. Летом два раза в месяц по выходным дням нас выводили за проволоку, но под строгим наблюдением. Вспоминал слова отца, как он мне говорил: «Если будет невыносимо, то убегай».

Осенью в лесу созревала черника, во время этих прогулок можно было покушать, но с собой брать запрещалось, если поймают на проходной, то черникой все лицо измажут. В лагерь запрещалось приносить любые продукты. Иногда нас жалели местные жители, приносили на работу вареную картошку, но если надзиратель найдет у кого-нибудь еду, то исполосует так плетью, что ничему рад не будешь. Мой земляк Иван Головко, двадцати лет, такой был верзила, а теперь осталась одна тень. Он ходил искал по мусоркам что-нибудь поесть, но кроме отходов вываренного кофе, которые выбрасывали немцы, ничего не было. Но и за это кофе часто возникали драки возле помойки. Потом стали кофейную гущу смешивать с песком — все равно ели, но промывали в воде, песок быстрей на дно садится. Однажды возле мусорника Ивана поймал лагерный надзиратель и сильно избил — не вытерпел парень, ночью повесился прямо на ограде.

Получил он двойную смерть. Ночная охрана увидела его на сетке и выстрелила, но ему было уже все равно, он был мертвым. Тяжело я пережил эту первую потерю. Но очень скоро многие из нашей деревни стали чахнуть на глазах. Похоронил и своего самого близкого друга - Ваню Прилуцкого, он умер от истощения. Конечно, всех не перечислишь, слишком много людей умерло в первый год. Для меня самого первый год был еще терпимым.

Рядом со мной на заводе работал немец. Им не разрешалось разговаривать с нами, но это был особенный немец. Разговаривать мы не могли, но он все равно ухитрялся помочь мне. И это у него хорошо получалось, говорил он просто глазами. Смотрит на меня, пока я обращу внимание, потом чуть заметно глазами укажет на станок и уходит. Я чистил его станок после работы и знал, что мог взять все, что там было. Обычно я находил кусочек хлеба, чуть смазанный маслом, а иногда две-три картошки, но не больше, чтоб на проходной не заметили. Это и спасло меня в первый год от голодной смерти. Однажды его вызвали во время работы к начальнику.

Через полчаса он вернулся очень расстроенный и говорит мне по-немецки, я немного уже понимал.

— Нехорошие русские друзья, нехорошие.

Во время перерыва подходит немец-переводчик и говорит, что я в чем-то провинился и меня переводят в литейный цех. Я понял, что кто-то доложил начальству, что мой напарник меня подкармливал. После этого случая для меня настали ужасные времена, началась и для меня голодовка. Постоянно мучил один и тот же вопрос: «Что покушать?»

Пошел мне уже девятнадцатый год, чувствовал ужасное одиночество. Понимал, долго так не протяну, нужно что-то предпринять, но что? Познакомился с одной девушкой. Мы ходили на работу и с работы по одной дороге, решил расспросить ее, откуда она. Мы все чаще встречались, разговаривали. Я привык к ней и стал больше доверять. Гуляли вместе в свободное время по лагерю, вспоминали о прошлом, надеялись на будущее.

Но к ней в барак никогда не заходил. Если парень зайдет в женский барак, то провинившегося избивали плетками.

Боялся я этих наказаний и ее не хотел подвергать опасности. Если кто хотел пройтись с девушкой, то должен ходить только на расстоянии, под руку ни в коем случае не брать. Однажды я по своему невниманию очень пострадал. Это было вечером после рабочего дня. Шли мы, разговаривали, гадая, где сейчас фронт, удастся ли нам увидеть еще своих родных. У нее родители остались на Украине, как и у всех нас. Думали, что будет с нами в случае окончания войны, ведь считалось, что мы добровольно поехали на работу в Германию.

— А вдруг мы здесь останемся, ведь никто не знает, где мы, что с нами. Даже если война окончится, кто будет заботиться о тех, кто добровольно уехал работать к врагу? Так и помираем все от голода и непосильной работы.