Победы и беды России - [192]

Мы сваливать

не вправе

Вину свою на жизнь.

Кто едет,

тот и правит,

Поехал, так держись!

Не знаю другого примера в истории литературы, когда поэт начинает стихи о своей надвигающейся трагедии с приятия всей вины на самого себя… Именно начинает: покаяние охватывает душу прежде всего. Он как бы оставляет другим возможность говорить о той тяжести и той драматической противоречивости бытия, которые побудили Станислава Куняева завершить написанное в 1972 году стихотворение, посвященное памяти Рубцова, словами: «Кровный сын жестокой русской музы».

Возложение всей вины на самого себя присуще высшим нравственным традициям русской поэзии. И все же оно высказано с такой решительностью впервые.

И это воплощает глубокий смысл. Сын призван не только удержать на достигнутой духовной высоте отцовское наследие, но и хотя бы прикоснуться к новой, неведомой высоте.

Эти внешне безыскусные (да, только внешне) строки Николая Рубцова с несомненностью являют собой не зарифмованное высказывание, но поступок, поэтическое деяние, которому нельзя не верить. Чего стоит одно уж это «простецкое», но способное отозваться судьбоносным ударом в душе каждого из нас — «Поехал, так держись!» — отозваться, если только мы обладаем смелостью сделать это переживание безраздельно своим, всецело обращенным к нашей собственной жизни…

Николай Рубцов стал истинным наследником великой русской поэзии не потому, что прочитал и изучил ее, но потому, что он смог заново открыть ее неиссякаемые истоки в самых недрах обычной, повседневной жизни своего времени, в ее темных глубинах.

Подлинная суть традиции заключается не в том, чтобы идти путем предшественников, но в том, чтобы проложить свой собственный путь так, как они прокладывали свои пути.

По сути дела, бесплоден путь, которым пытались идти некоторые современники, мечтающие, что о них когда-нибудь скажется: «Они из поздней пушкинской плеяды». Не может быть никакой «поздней» пушкинской плеяды, ибо эта плеяда прекрасна и вечна именно и только в своем собственном первородстве. Цитированные строки о «плеяде» похожи на недавнее заявление одного стихотворца о том, что ему особенно хорошо пишется-де в пушкинском Михайловском! Такое иждивенчество (если не сказать еще резче) явно противопоказано поэзии. Николай Рубцов хорошо писал не в Михайловском, а у ледяных болот своего Никольского, — хотя и не забывал того, что свершилось в Михайловском.

Замечательное свойство поэзии Николая Рубцова — небывалая цельность в восприятии классических традиций. Даже крупнейшие предшественники Рубцова в отечественной поэзии, Заболоцкий и Твардовский, исходили в своем творчестве прежде всего из одной определенной линии в классическом наследии. Для Заболоцкого решающее значение имела тютчевская традиция, для Твардовского — некрасовская.

Между тем в поэтическом мире Рубцова тютчевская и некрасовская стихии явно как бы слились воедино, о чем уже не раз говорилось в работах о творчестве поэта. Конечно, это было не только личным завоеванием Рубцова, но и выражением самого хода времени, позволившего с нового рубежа воспринять, увидеть классическую поэзию как великое целое. Но все же именно творчество Николая Рубцова стало первым осуществлением этого видения.

Он смог совершить это потому, что его поэзия не только вдохновлялась великим наследием классики, но, повторяю, исходила из тех самых духовных родников народного бытия, которые как раз и явились основой и почвой отечественной классики.

Самый, пожалуй, неоспоримый признак истинной поэзии — ее способность вызывать ощущение самородности, нерукотворности, безначальности стиха; мнится, что стихи эти никто не создавал, что поэт только извлек их из вечной жизни родного слова, где они всегда — хотя и скрыто, тайно — пребывали. Толстой сказал об одной пушкинской рифме, то есть о наиболее «искусственном» элементе в поэзии: «Кажется, эта рифма так и существовала от века».

И это, конечно, свойство, характерное не только для пушкинской поэзии, но и для подлинной поэзии вообще. Лучшие стихи Николая Рубцова обладают этим редким свойством. Когда читаешь его стихи о журавлях:

…Вот летят, вот летят… Отворите скорее ворота!

Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!

Вот замолкли — и вновь сиротеют душа и природа

Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их…

— как-то трудно представить себе, что еще лет тридцать назад эти строки не существовали, что на их месте в русской поэзии была пустота.

Все, кто слышали стихотворения Николая Рубцова в его собственном исполнении, помнят, как, увлекаясь чтением, поэт сопровождал его характерными движениями рук, похожими на жесты дирижера или руководителя хора. Он словно управлял слышимой только ему звучащей стихией, которая жила где-то вне его, — то ли в недрах родной речи, то ли в завываниях ветра и лесном шуме Вологодчины, то ли в создаваемой веками музыке народной души, музыке, которая существует и тогда, когда никто не поет.

Замечательно, что Николай Рубцов не раз открыто сказал об этой своей способности, своем призвании слышать живущее в глубинах бытия, полное смысла звучание: