Победителей не судят - [95]

— А нас испытывали в барокамерах, но ничего писать не заставляли, — сказал, улыбаясь, Алекс. — А как ты встретил войну, Эйтель?

— Как и многие, 1 сентября услышал выступление Гитлера по радио.

— А я — третьего. Чемберлен в своем обращении по Би-Би-Си сказал, — Алекс откашлялся и скрипучим голосом престарелого аристократа произнес. — Должен сообщить вам, что мы находимся в состоянии войны с Германией.

На этот раз Эйтель не принял веселый тон своего брата. Он вдруг встал, достал из ящика письменного стола папку и принялся в ней что-то искать.

— Раз уж ты вспомнил Чемберлена, — сказал он, протягивая брату газетную вырезку, — то, может быть, тебе известно его обещание, данное в палате общин 15 февраля сорокового года? Вот, прочти.

Алекс взял вырезку. «Что бы ни делали другие, наше правительство никогда не будет подло нападать на женщин и других гражданских лиц лишь для того, чтобы терроризировать их», — прочел он про себя.

— А 10 мая ваш Черчилль отдал приказ бомбить Фрайбург, — продолжал Эйтель. — Потом еще пять городов. И только осенью фюрер приказал Люфтваффе дать вам адекватный ответ. Только осенью!

Алекс вернул вырезку брату:

— Эйтель, ведь в этом нет ни моей, ни твоей вины, — сказал он примирительно.

— Вот как? — Эйтель резко швырнул папку на стол. — Я, например, свою вину с себя не снимаю. Я не причастен к подвигам СС и нацистов, но как солдат Вермахта разделяю ответственность за действия армии. Нет-нет, я вовсе не имею в виду бомбардировки Лондона и вашего проклятого Ковентри, о котором вы вопите на весь мир. Эти мелочи не стоят упоминания в сравнении с тем, что ваш безумный Харрис, этот ваш «Нельсон воздуха», как называет его английская пресса, сделал с десятками наших городов. Так же, как они не стоят упоминания в сравнении с тем, что мы, в свою очередь, сделали на востоке в России.

— Эйтель, пожалуйста, успокойся. Не надо себя накручивать.

Повисла неловкая пауза. Алекс попытался нарушить ее, вернув их разговор в русло воспоминаний.

— Знаешь, — начал он осторожно, — однажды я познакомился с одним… вашим летчиком. В феврале сорок первого мы атаковали одинокий «Хейнкель», пытавшийся сбросить бомбы на портовые сооружения в Уитби. Наша тройка прижала «сто одиннадцатый» к земле, и он, едва дотянув до берега, плюхнулся на фюзеляж, сломав стойки. Позже я видел фотографии в газетах — это был один из первых ваших самолетов, упавших на территорию королевства. На нем не осталось живого места от пробоин (кстати, мне ту победу не зачли, так как у меня к этому времени уже не осталось боеприпасов). Один член экипажа был убит еще в воздухе, другой умер в госпитале после операции в первый же день плена. Еще одному — пилоту — впоследствии ампутировали ногу (его потом в рамках программы обмена ранеными военнопленными отправили в Германию), а четвертого, наименее пострадавшего из всех бортрадиста поместили в больницу недалеко от нашего аэродрома. На другой день мы навестили его. Принесли сетку апельсинов и упаковку сигарет. Я выступал в качестве переводчика и позже еще несколько раз, уже один, приходил к нему. Его звали Тео Вильган. Когда похоронили его товарищей — бортстрелка и механика, я передал Тео фотографии. Возле гробов был выставлен почетный караул из солдат охраны нашей базы, а на крышках лежали венки с надписями на черных лентах «От 43-й эскадрильи РАФ с симпатией». Тео был растроган и смахивал со щек слезы забинтованными руками. Он обжег их, пытаясь до прибытия наших властей поджечь свой «Хейнкель» из ракетницы. Потом его отправили куда-то на север. Мы обменялись несколькими письмами. Мною даже заинтересовались по этому поводу, и некий тип, представившийся военным психологом, провел беседу с целью выяснить мотивы моих поступков. Для меня же этот Вильган был просто соотечественником, почти земляком — из Тюрингии. Кроме того, мы были ровесниками, и ты знаешь… — Алекс запнулся, — он чем-то напомнил мне тебя.

— Надеюсь, не тем, что распускал нюни? — сказал Эйтель с легкой усмешкой в голосе. — Трогательная история. Ладно, на сегодня хватит воспоминаний. Давай-ка спать.

Они улеглись, Эйтель закурил свою традиционную сигарету «на ночь» и выключил свет.

— Завтра познакомлю тебя с одним человеком, — сказал он через минуту. — Это портной и мой хороший приятель. У него всегда найдется с десяток невыкупленных мундиров, заказчики которых, скорее всего, погибли, не успев получить обновку. Думаю, подберем тебе что-нибудь.

— А как зовут этого портного? — охотно откликнулся Алекс, которому совершенно не хотелось спать.

— Кайзер. Вильгельм Кайзер. Забавно, не правда ли? Особенно если сначала называть фамилию, а потом имя. Самое смешное, что он метис 2-й степени.

— Это как? — спросил плохо разбиравшийся в подобных вопросах Алекс.

— Кто-то один из его бабушек или дедушек был признан евреем. Нюрнбергские законы тридцать пятого года разрешают таким брак с лицом германской крови, а их детей признают хоть и не чистокровками, но все же немцами.

— Немцами, но не чистокровками? В чем это выражается?

Эйтель пожалел, что затронул эту тему.

— Детьми они могут состоять в гитлерюгенде и, в общем-то, ничем не отличаться от остальных сверстников, — сказал он, — но, став взрослыми, не имеют права занимать руководящие посты в этой организации. В принципе они могут рассчитывать на имперское гражданство, но, к примеру, путь в партию или СС им заказан.