Победитель турок - [71]

— Пойдем, жена, станцуем!

Приглашение это имело огромный успех у гостей, перебивая друг друга, они поощрительно закричали:

— А ну, поглядим, как воевода с супругой отплясывают!

— Пройдитесь в танце, хозяева дорогие, уважьте!

— Перед победой сплясать надобно!

— Покружи, господин воевода, сударыню-супругу!

Однако госпожа Эржебет не вняла их просьбам и проговорила тихо, почти умоляюще:

— Утомилась я очень…

Но Хуняди, поощряемый поддержкой гостей, подошел к ней, взял за руку и потянул танцевать. Эржебет вскочила, вырвалась из сжимавших ее рук и поспешила вон из зала. В дверях она повернулась и произнесла:

— Развлекайтесь, веселитесь, ваши милости! А мне надобно сыновьями заняться.

Все это разыгралось в один миг, Хуняди от изумления не успел ничего предпринять — получив отказ, он стоял беспомощно и одиноко, и руки его, казалось, застыли в призывном жесте. Когда дверь за Эржебет захлопнулась, он, покраснев от стыда и гнева, тяжелыми шагами прошел к своему месту, и теперь казалось, что это шагает человек, которому много больше пятидесяти. Гости заметили в нем перемену, веселье стихло. Однако Хуняди, желая скрыть свою боль и стыд, сел на место и, взяв в руки кубок, осушил его до дна.

— Веселитесь, господа, у нас еще есть время…

Услышав этот призыв, все опять выпили, и под лучами воскресшего веселья быстро растаял упавший было на них туман дурного настроения. Словно ничего не произошло, они, перекрикивая друг друга, продолжали рассказывать свои истории, и теперь, когда среди них не было женщины, в речах гостей то и дело проскальзывали хлесткие, соленые словечки. Однако Хуняди, будто призывом к веселью исчерпал в себе последние его запасы, не смог снова стать прежним; он сидел помрачневший, тихий, а потом незаметно, чтобы не нарушить общего веселья, выскользнул из зала.

Эржебет он нашел в спальне. Она стояла в длинном ночном одеянии у стального зеркала, отсвечивавшего бледной синевой, и служанка расчесывала ей ниспадавшие до пояса распущенные волосы. Когда она заметила в зеркале стоявшего в дверях мужа, испуганная улыбка дрогнула на ее губах, и она поспешно приказала служанке выйти. Повернувшись к Хуняди, Эржебет ждала, что он скажет, но он продолжал стоять, безмолвно и угрюмо глядя на нее мрачным взглядом. Пламя насаженных на колья свечей испуганно дрожало, будто в воздухе ощущались признаки урагана, и отбрасывало на стены странные тени. Так же испуганно трепетало пламя ожидания в Эржебет, когда она взглянула на суровое, искаженное болью лицо мужа, хотя слова, долетевшие до нее, не были ни грозными, ни злыми, — в них слышалась лишь тихая тоска:

— Ты не захотела сплясать со мной, Эржебет!

— Я так умаялась от дневных забот, — едва слышно выдохнула она.

— Ты всегда устаешь от дневных забот? Ведь ты никогда еще не плясала со мной…

— Лучше я помолюсь за вашу милости, чем станцую. Вот и ныне помолюсь о том, чтобы господь помог вам в военном походе…

— Не увиливай от разговора! — нетерпеливо перебил ее воевода, и голос его стал тверже. — Я хотел сказать, что ни один танец в моей жизни ты не сплясала со мной с истинной радостью. А ежели и подчинялась, когда избежать того не могла, то делала это столь безрадостно, что лучше бы и не делать.

— Не корите меня, ваша милость. Упреки ваши несправедливы. Я всегда была верной и неприхотливой женщиной, покорной вам в любом танце…

— Женщиной! — вскричал с горечью Хуняди. — Ты и в самом деле была просто женщина, будто я купил тебя за большие деньги себе на утеху. А мне жена нужна для танца жизни! Да, ты была покорна и никогда не говорила «нет». Никогда не говорила «нет», разве что бегством спасалась, когда делом надо было ответить… А мне нужна жена, которая подчас и «нет» скажет. С которой я мог бы обсудить, обдумать танец жизни, но уж когда решимся вместе на какой-то шаг, чтоб и она горела желаньем сделать его вместе со мной.

— Ваша милость очень хорошо обдумывает каждый шаг. Мне остается лишь принимать их с должным признанием…

— Даже теперь ты не хочешь откровенно говорить со мной о нашей жизни! Что бы я ни сказал, ты всегда сыщешь лазейку и ускользнешь. Скажи, Эржебет, но от чистого сердца: почему ты так холодна ко мне? Разве я не стараюсь всегда доставить тебе радость? Разве уводили меня дороги мои к другим женщинам? Может, я не столь учен, сколь тебе хотелось бы. Так ведь я всегда саблю держал в руках, а не книгу. Но ты-то хоть раз наставила меня умным словом?!

Сперва в вопросах его звучала мольба, теперь же в них слышались страстные обвинения; Хуняди говорил все громче. То был крик душевной боли, усиленный выпитым вином и теперь прорывавшийся сквозь привычную скованность. Хуняди уже почти кричал, яростно швыряя жене горькие слова. Эржебет испуганно указала на дверь соседнего покоя:

— Дети!.. Они испугаются!

— Пускай пугаются! Мне и дохнуть нельзя из-за них? Люби ты их за то, что они мои сыновья, у нас была бы истинная жизнь! Но ты меня даже за то не полюбила, что я отец им. Иль в сердце своем ты другого ласкаешь?

Эржебет, сложив руки, умоляюще взглянула на него:

— Не будьте жестоки, ваша милость!

Однако Хуняди совсем потерял голову от боли, и горькие слова, скопившиеся за долгие годы, подталкивая друг друга, так и рвались с его губ: