Победитель турок - [69]

Тогда Хуняди ответил ему серьезно и с искренним внутренним жаром:

— Ты, господин Андораш, не жил годами на берегу Черны и у подножья Ретезата… Ты не видал толп беженцев, спасавшихся от язычников-турок… И отец твой вряд ли, дома бывая, каждый вечер молился о сокрушении турок. Вижу я, в сердце твоей милости не столь крепко врезалась присяга в том, что истинный человек никогда не пойдет на предательство, на соглашение с врагом… Даже если это выгоднее…

Так он сказал тогда, но и позднее не мог лучше объяснить, выразить в словах свой внутренний протест против образа действий румынского воеводы и сербского деспота.

А теперь вновь пришли вести, будто султан усиленно готовится к весне. Доходила до Хуняди и иная молва, доверительная, пробуждавшая подозрения и говорившая лишь полуправду: будто граф Цилли не успокоился и по примеру тестя своего, деспота Бранковича, рассыпается в любезностях перед султаном… Старается завоевать благосклонность султана, чтобы с его помощью, после смерти дряхлого Твртко, запять боснийский трон, а затем, объединив Боснию с Хорватией, заложить основу новой империи… Здесь, в отдалении, Хуняди не мог установить, сколько истины было в этих толках, но их оказалось достаточно, чтобы, вкупе с прочими заботами, они смутили его покой. Так чувствуют себя запертые в сарае животные, которые всеми нервами чуют приближение бушующего пожара, но вырваться на свободу не могут.

Однако королевская милость — пожалование воеводства и темешского губернаторства — сразу освободила его от бессильного беспокойства: теперь в его руках была серьезная власть, он мог действовать. И Хуняди тотчас начал действовать: разослал проживающим на территории воеводства дворянам-помещикам приказ привести в порядок крепости, набрать солдат, подготовить оружие. Начал готовиться и сам: нанял новых солдат, приказал своим военачальникам обучать обращению с оружием неповоротливых и неуклюжих крепостных парней, хлынувших в Хуняд из дальних краев, выписал немецких и итальянских оружейников, и они трудились днем и ночью, ковали наконечники для стрел, копья, острили сабли. Это были дни суровой самозабвенной и успешной работы.

И внизу, где жили воины, и вверху, в залах крепостного замка, шло веселье. Это был прощальный пир, устраиваемый по обычаю всякий раз, когда господа собирались на войну или на королевскую службу. Теперь они пировали перед военным походом. Главный военачальник султана Мезид-бей вторгся с огромной армией из Хавашалфельда в Эрдей и, производя ужасные опустошения, двинулся вверх, по пойме Мароша. Неделю назад от эрдейского епископа Дёрдя Лепеша прибыло сообщение о том, что он со своим войском направляется к Дюлафехервару и к середине апреля ждет туда эрдейского воеводу. Ху-няди спешно разослал гонцов к дворянам, сзывая их на войну. Те, кто внял его призыву и кому Хуняд был по пути, прибыли к воеводе и предложили ему свою службу. Их, правда, было немного, и число приведенных ими воинов не превышало нескольких тысяч, но ждать, покуда кто-нибудь еще откликнется на новый призыв, было нельзя, время не позволяло. Отъезд был назначен на следующий день, а накануне вечером шел, как заведено, прощальный пир. Во дворе замка для солдат зажарили на вертелах несколько волов, не было недостатка и в вине. Весенние сумерки едва опустились на землю, а среди воинов уже царило искреннее веселье: они раздирали жилистое мясо, словно то были не волы, а турки, и на словах давно уничтожили весь турецкий род — только красавиц из гаремов и помиловали…

Но господа наверху не отставали в веселье и развлечениях. Подана была только третья перемена мясных блюд — ели баранину на ребрышках, а краны бочек уже были отвернуты вовсю. Оруженосцы с деревянными ведрами в руках не успевали бегать в подвал и обратно, а другие — наполнять кубки. Составленные рядом длинные столы на козлах напоминали поле опустошительного сражения. Всевозможное мясо, разложенное на деревянных блюдах, обглоданные кости, соуса и подливы всех цветов и оттенков, густо заляпавшие столы, а среди этого — беспорядочно стоявшие винные кубки, словно жертвы лютой схватки заклятых врагов… В довершение сходства по залу неслись победные клики, смешиваясь со словами похвалы сидевшей во главе стола госпоже Эржебет:

— На таком пиру мы, может, и не едали…

— Ежели победим, будет в победе и супруги воеводы доля…

— От этакого пира силы наши очень приумножатся…

— На всей родной земле нашей никому не сварить так бараньи ребрышки.

— И луковый соус…

— И подливу имбирную..

— А мой желудок всего более бычьи хвосты с чесноком уважает.

— Ну, ну, медвежьи лапы, салом шпигованные, ничуть не хуже…

Мате Цудар, дворянин из темешских земель, вскочил со скамьи с полным кубком в руке и так гикнул, что чуть глотку не надорвал, а потом провозгласил:

— Виват госпоже Эржебет, красавице жене воеводы!

Возглас Мате был не совсем уместен, ибо еще не пили за короля, но теперь, когда головы и желудки находились в счастливом дурмане, никто даже не заметил этого, и все единодушно поддержали здравицу:

— Виват госпоже Эржебет! Виват красавице жене воеводы!