Победитель турок - [64]

— Отличие в том, чему присягают!

— Но чему же, господин бан? В Фейерваре присяга дана по слову Цилли, а в Буде — по слову ваших милостей. Отличие лишь в том, что ваше слово громче, но лишь потому, что вас больше!

— Ошибаешься, господин граф. Я не за свою правду, за правду страны родной стою. С королем Уласло придет и помощь великой Польши против турок, а они ныне главные наши враги. Молод он, говоришь, подсказывать ему надобно и присягу, и иные слова? Верно. Но он-то хоть понимает, что слово истины слышит, и говорить способен, слово это повторить. Он ведь не грудной младенец, вместо которого и ложную клятву дать можно и ложный закон принять.

Сильно жестикулируя, Хуняди говорил с ненавистью, совсем позабыв о том, что было договорено с королем и прочими вельможами и что сам он почитал за наилучшее — вынудить к миру могущественного вельможу: это лицо с ехидной усмешкой, эти гладкие, скользящие речи пробудили в нем вдруг память о прежних обидах, и он не совладал с собой. И даже добавил к прозвучавшим уже суровым фразам:

— Может, я не слишком учен. Может, не умею слова нанизывать так, чтоб ушам приятно было. Но никто по властен отнять у меня то, что свершить хочу: честно служить родной стране во благо…

Граф Ульрих недвижимо, внимательно слушал эту бурную речь. Он не дал себя увлечь ее потоку, не показал обиды и заговорил по-прежнему тихо и бесстрастно:

— Служить родной стране во благо, сказал ты, господин бан? Можно и так назвать жажду власти. Как назвать, это не важно. Напрасно стали бы называть тебя Ульрихом Цилли и тщетно звали бы меня Яношем Хуняди — иными, чем есть, мы не стали бы. И уж не думаешь ли ты, господин бан, что я не усердствую ради родной страны?! Есть во мне усердие к делам ее, потому и жажду я власти, чтобы стране послужить.

— Затем и с недругами ее сговаривался, господин граф? С австрийским Фридрихом да еретиком-гуситом Искрой…

— Может, поляк Уласло христианином был?..

И так как Хуняди не сумел ему сразу ответить, неожиданно изменил тон и вместо тихой насмешки продолжал искренне, словно исповедуясь:

— Тебе известна история семьи нашей, милостивый господин бан. И моя история известна. Власть у нас была, ничего не скажу, но счастья и покоя никогда мы не знали. Какая-то порча сидит в нас, оттого и не можем мы быть счастливы. Супружество Барбары было не лучше ада. Двух моих матерей убили. Маленькая дочка моя — увядший цветок, да и другой бутон распускаться не хочет… Что сталось бы с нами, если на лестнице власти нам принадлежала бы низшая ступень? Приходится карабкаться, господин бан, карабкаться, если не желаем мы бессмысленной жизни, имя которой смерть.

Последние фразы он выговорил, задыхаясь, затравленно, словно и впрямь из последних сил карабкался вверх от преследующей его бессмысленности… Никогда не слыхал от него Хуняди таких речей… Только что владевшая им дикая ярость обратилась вдруг в безотчетное, неясное сожаление, и оно вот-вот прорвалось бы у него, по тут граф Ульрих взглянул на него так, будто только что пробудился и понял, кто стоит перед ним, — во всяком случае, он неожиданно заговорил прежним тоном:

— Мы и есть родная страна, господин бан, мы, высшее дворянство. Укрепляя свою власть, мы усиливаем могущество страны. Куда ведет наш путь, туда и путь страны ведет. Противоречие лишь в том, что одни видят истинный путь здесь, другие там. Для вас он — с Уласло, для меня — с Ласло. И пусть я сейчас один остался, а весь сброд перебежал к вам, даже те, кто недавно со мною был, все же мой путь — истинный путь! Ты победил, господин бан. Ты можешь заставить меня идти с вами, но я пойду сзади и, как только предоставится возможность, поверну вспять. Но со мною повернет и ваш сброд, однако я, который шел сзади, тогда буду первым!

— Мы приглядим, чтобы ты не смог повернуть вспять, господин граф! — угрожающе произнес бан.

Возникшее было желание все позабыть исчезло. Бан сел на место, будто для него переговоры были закончены, однако гнев его притаился, словно рысь: Хуняди ждал, что ответит ему граф. Но Ульрих сидел, откинувшись к стене и прикрыв глаза. Хуняди взбесило это высокомерное пренебрежение к нему, и он сказал графу — будто стрелу выпустил для устрашения:

— Не прикидывайся, будто спишь, господин граф! Мы все равно не перестанем следить за тобой!

Цилли приоткрыл глаза и, чуть усмехаясь, сказал:

— За нами всегда надо следить, господин бан! У нас вовек не узнаешь, когда мы спим, когда нет…

— Янку! Михал! — крикнул Хуняди ожидавшим у двери родичам, а когда те вошли, приказал:

— Господин граф Цилли со своими солдатами пойдет с нами, чтобы служить королю Уласло. Ваше дело отнестись к нему с подобающим вниманием…

9

Минул январь, февраль был в разгаре, а зима все еще не желала сдаваться. Правда, солнце часто выглядывало из-за тяжелых, серых облаков, рассыпая чуть теплые лучи, сулившие приближение весны, но вслед за этим из-за снежных вершин Ретезата в долину снова налетали ледяные бури, словно норовя застать врасплох людей, околдованных ласковыми поцелуями солнца. Свирепые порывы ветра пробирались в щели дверей, проникали в окна лачуг, из которых выбрали уже мох, чуть не сносили их в Черну. Люди, устрашенные яростью то и дело возвращавшейся зимы, вновь законопачивали окна, загоняли обратно в свои лачуги дышащих теплом братьев-животных, а через несколько дней опять распахивали двери в надежде, что весна все ж приближается… Конечно, весна снова их обманывала, но испытания эти были тут древним законом: каждый раз приметы считались наивернейшими, покуда в них не разуверивались, чтобы затем принять за верные другие приметы… Так играли друг с другом в этих краях природа и люди — то была свирепая, смертельная игра.