Победитель турок - [63]

Граф Ульрих сидел у окна на покрытом медвежьей шкурой чурбаке, спиной прислонясь к стене и откинув назад голову. Бледный свет, пробивавшийся сквозь круглый проем окна, расплывался на его узком лице со впалыми щеками, рыжеватых волосах, бороде и редких усах; он казался очень больным, и лишь прятавшаяся в углах рта странная усмешка нарушала это впечатление. Полуприкрыв глаза, с непривычной даже для него настороженностью, он следил из-под длинных ресниц за тем, кто сидел напротив него, у задней стены. Слова сейчас почти не интересовали его, они служили лишь прикрытием, позволявшим разглядеть каждую черточку, малейшую тень на лице или жест его недруга. Он вглядывался в его голову, видел бодливый широкий бычий лоб, спадающие на шею завитки волос из-под жирно поблескивающих косиц, видел дубленое, с твердыми чертами лицо, густые, нависшие надо ртом усы, лежавшие на коленях руки с широкими, тупыми пальцами, короткие, кривые ноги — даже сейчас, когда Хуняди сидел на чурбаке, они, казалось, обвивали бочкообразное брюхо коня. Ульрих разглядел все, потом единым взглядом схватил целиком это грузнеющее, пожалуй даже неуклюжее тело, услышал и голос, запинающийся, спотыкающийся на гладкой равнине слов, — и натянутая, подозрительная усмешка в углах рта выразилась яснее.

Стоящей меж колеи саблей он постучал по полу, прося слова, и, не дождавшись, пока Хуняди закончит негромкую, кое-как слепленную фразу, перебил, сразу повысив голос:

— Что, господин бан, видно, боишься меня? Потому и привел с собой стражей? Кивком он указал на Янку и Михая Силади, стоявших с саблями наголо по обе стороны от Хуняди. — Да если б я и захотел напасть на тебя, силушки-то у твоей милости побольше. Но только у меня и в мыслях нет подобного коварства.

— Братья свидетели будут словам, которые ты скажешь, милостивый господин граф. Я не нуждаюсь в защите! — заносчиво произнес Хуняди.

Однако Цилли с самым естественным видом принял эти заносчивые слова и тут же вкрадчиво, но серьезно сказал:

— Моим словам и твоя милость достаточный свидетель, господин бан. Король во всем тебе верит. Зачем другим нас слушать?

На этот раз Хуняди приказал Янку и Силади:

— Обождите снаружи конца совета!

Оба, словно опасаясь злобной каверзы, даже не шевельнулись. Янку смотрел на Михая, Михай на Янку, ожидая, чтобы другой сделал первый шаг; увидев, что ни тот, ни другой не собираются сдвинуться с места, бан повторил тверже:

— Я сказал, обождите снаружи конца совета!

Они двинулись к дверям, меряя графа грозными взглядами, словно предупреждали: тебе же лучше воздержаться от коварства! Однако Цилли внимания не обратил на предостережение, сделанное языком глаз, притворился, будто ничего не заметил, и, не дожидаясь, пока за ними захлопнется дверь, заговорил:

— Ты сказал, господин бан, что я выступил против короля словом и делом? Можешь говорить, благородный бан, ведь ты — победитель. Мои же слова — лишь слова побежденного, того, кто попал в кольцо вместе со своим войском. Но и побежденный, скажу: это твоя милость словом и делом восстал против короля. Мыслимо ли в этой стране двух королей иметь? Ведь нет же! А если нет, то не Ласло ли истинный король наш? Он сын прежнего короля и его оставшейся вдовою супруги. Не ему ли принадлежит трон по праву, а не прибывшему невесть откуда чужаку Уласло?

— Король — тот, кого назвали королем сословия!

— Кроме воли сословий, необходимо иметь и корону. Не Ласло ли пристала корона?

— Краденая корона, господин граф!

— Истинная королевская корона, господин бан!

— Истинность не в золоте, а в воле, которая возлагает корону на голову. Уж не по доброй ли воле сословий выкрала служанка Елена королевскую корону из Вышеграда?

— Елена Коттанер не крала, а действовала по воле королевы, господин бан!

— А кто королеве сей добрый совет подал? — спросил Хуняди с насмешливой улыбкой. — Думается мне, что твоя милость, господин граф. Как и на коронации ты присягал вместо Ласло… И дальше все бы говорил вместо него, то громко, как присягу, то тихонько, как при краже короны…

Слова его звучали сурово, почти грубо, а договорив, бан и вовсе разгневался, даже с места вскочил. Расставив ноги, наклонясь вперед и набычившись, он стоял у стены, словно окаменев, как будто своей физической силой хотел поддержать шаткие обвинения и окончательно раздавить этого человека, всюду встававшего у него на пути. Коренастый, широкий, с напряженными, короткими, кривыми ногами, с широкими ладонями, сжимавшими рукоять сабли, Хуняди весь подобрался, готовый к прыжку, — это был враг, способный напасть и убить, и если он вступил в переговоры, то лишь затем, чтобы еще больше распалить себя…

Граф Ульрих притворился, будто не замечает его грозной враждебности. Правда, в свете, падавшем из окна, было заметно, что лицо его стало еще бледнее, но голос, когда он заговорил, звучал спокойно, высокомерно, с уверенной властностью:

— К чему столь высокие слова, господин бан? Слова должны отвечать истине. Верно, я присягнул вместо младенца Ласло, а ваш ставленник Уласло произнес присягу сам, но по вашей подсказке… Так в чем же тут отличие?