По волнам жизни - [23]

Понятно, что на своем первом уроке Ципо остался недоволен ответами ребят, не сумевших сказать ничего толкового. И тогда он сам начал анализировать — так, как это умел только он — прекрасное вступление к поэме.

Теперь строки, которые ученики механически зубрили, абсолютно не вдаваясь в смысл и не чувствуя их прелести, звучали совершенно иначе и обретали другое содержание. Ципо объяснял стихи с огромным увлечением, опершись руками на кафедру и устремив взгляд в какую-то точку на потолке.

Никогда раньше, слушая поэзию Наима, ребята не испытывали подобного, не переживали щемящей до боли любви к отечеству. Никогда раньше перед восхищенным взором подростков не представала во всем своем величии природа их Албании, красоту которой по-настоящему они открыли для себя впервые! Им воочию виделись высокие албанские горы, могучие дубы, журчащие родники, зеленые, покрытые цветами луга, стада овец, вожак с колокольчиком и маленькие ягнята, тянущиеся к вымени матери, отягченному молоком… Учитель не ограничился разбором тридцати строк вступления, которые ребята знали наизусть. Так же вдохновенно и страстно рассказывал он им про всю поэму Наима Фрашери, о времени, когда она была написана, о горячей тоске по родине, которую испытывал поэт в изгнании, когда писал эти прекрасные стихи. И ученики с открытым ртом и замиранием сердца слушали своего преподавателя, вдохновенным взором глядевшего куда-то поверх их голов.

Какую силу обрело над ними в тот день слово Наима Фрашери! Какая гордость переполняла их души за него, великого сына Албании и поэта Рилиндье, и какая любовь к нему, патриоту, боровшемуся пером за свободу своей страны, и сгоревшему как свеча от тоски по ней на чужбине! Как чудесно сумел воспеть Наим красоту своей изнемогавшей под игом родины! Да, он любил Албанию всем сердцем, всем своим существом. Он посвятил ей себя целиком, не щадя ни сил, ни таланта для блага отчизны, земли, на которой он появился на свет.

Вся страсть и весь пыл пламенных чувств великого Наима проникали в тайники детских душ, согревая их в холодную ноябрьскую пору — и все это благодаря взволнованным речам учителя. И хотя погода портилась и приближалась зима со стужей и снегом, Исмаилу и его одноклассникам казалось, что вокруг зеленеют луга, расцветают цветы и шумит прозрачная вода источников, омывающих свежую зелень. Они видели трудолюбивых пчел, перелетающих с цветка на цветок, стада, отдыхающие в тени дубрав, а рядом пастушку — с улыбкой на губах слушает она нежные звуки свирели… В этот день Исмаил впервые понял, что такое родина и что такое настоящая поэзия. Их красоту лицеистам помог постичь профессор Костач Ципо, из уст которого лились слова завораживающие, бесценные, как перлы, лились словно волшебный поток, перенося ребят в какой-то иной мир. Очнулись они со школьным звонком, возвестившим конец урока, показавшегося им на этот раз таким коротким…

Да, Исмаил мечтал стать преподавателем албанского языка, как Костач Ципо, но, стоило ему отправиться в фантастическое путешествие на крыльях своей мечты, печальная действительность тут же отрезвляла напоминанием о том, что его желание вряд ли осуществимо. Отец, отправляя его в Корчу, шел на большие жертвы, отрывал от себя кусок и экономил на всем. Он посылал сыну каждый месяц два с половиной наполеона от своего ничтожного жалованья, на которое он содержал в Тиране всю семью. Но отец пошел на это и, как бы там ни было, будет тянуть сына до окончания лицея. А потом? Разве сможет он на свои средства обучать его в каком-нибудь европейском университете? Нет, конечно, не сможет. Жизнь за границей, по словам учившихся там студентов, требовала больших средств. Исмаилу даже и думать о ней не пристало. Разве что повезет получить государственную стипендию! Если же нет — придется учительствовать в начальной школе или служить секретарем общины, как многим другим лицеистам, которым университет был заказан из-за бедности и отсутствия протекции.

Всякий раз, когда Исмаил думал о будущем, им овладевала такая тоска и такая боль щемила сердце, что он, пытаясь отогнать неприятные мысли, брал в руки свою мандолину. Она была куплена на сэкономленные от обедов деньги — он ходил не в ресторан «Додона», где обедали некоторые иногородние ученики, а в столовую одного дибранца, где обед и ужин стоили дешевле.

Этот изящный инструмент с овальным корпусом и декой, украшенной перламутровой бабочкой и аккуратными, вырезанными из слоновой кости кружочками, успокаивал Исмаила и доставлял невыразимое наслаждение всякий раз, как он брал его в руки и начинал играть.

Научившись играть по нотам — а этим он был обязан Селиму, — Исмаил исполнял триумфальный марш из «Аиды» Верди, «Грезы» и «Музыкальный момент» Шумана, «Серенаду» Тозелли и «Серенаду» Шуберта, вальс Штрауса «Дунайские волны», мелодии арий и отрывки из опер «Кармен», «Тоска» и других, пленявших его гармонией. Но больше всего он любил играть на мандолине в воскресные дни и праздники, когда к нему приходил Селим со своим инструментом. Двоюродные братья садились у стола и, положив перед собой открытые ноты, ударяли по струнам. Один вел основную мелодию, а другой аккомпанировал. И тогда им казалось, будто плеск дунайских волн залетает с берегов Дуная в стены этой маленькой комнаты. Селим, который начинал мелодию, переходил затем на партию второй мандолины, закатывал глаза, наклоняя слегка голову набок, словно от усталости, и, войдя в экстаз, хмурил брови, если Исмаил при быстром темпе сбивался с такта.