По воле твоей - [192]

Отношение великого князя к Марье, как он сам считал, не стало хуже. Он был уверен, что до сих пор любит ее той самой любовью, которая выше простого плотского влечения. Но порой его раздражало состояние жены, никак не менявшееся — она и не выздоравливала, и не умирала. И тогда он спрашивал себя: неужели та девушка, ставшая потом молодой и красивой женщиной, и эта сморщенная старушка — княгиня Марья? Можно ли свою любовь к той, давшей ему столько счастья, переносить на эту, со временем будто становящуюся все более чужой, незнакомой? А сам он? Не изменился ли и он столь же разительно, как княгиня Марья, хотя сам этого не ощущает? Может, его душа за долгие годы так же высохла и сморщилась, как тело жены? А если так, то стоит ли убеждать себя, что по-прежнему жива их юная любовь, дороже которой ничего, пожалуй, в жизни у него не было?

Но потом Всеволод каждый раз корил себя за бессердечие, каялся перед Марьей, рассказывал ей, что творится у него в душе. После приступов раздражения он испытывал к жене прилив жалости и сострадания, чувствовал вину перед ней, хотел ее загладить. Хотя — что он мог сделать для жены? Только прийти к ней лишний раз, поговорить ласково, ободрить, зная, что в словах ободрения мало проку, и княгиня это понимает.

Сегодня, однако, Всеволод Юрьевич зашел к ней потому, что ему передали: она просила зайти. Это случалось в последнее время так редко, что ради этого зова великий князь оставил дела, а их было немало, и срочных. Константин отправлялся в Новгород заменить Святослава на княжеском столе — немыслимо было даже представить, сколько хлопот этому сопутствовало. Только подобрать нужных людей — и то голову сломаешь. Да ведь нужно еще и Константина ко всему подготовить: решение посадить его в Новгороде давно зрело у великого князя, а созрело внезапно — даже для него самого, не то что для Константина. Одних наставлений дать надо столько, что, если бы перечислять их подряд, наверное, целого дня не хватило. Но тут прибежали, сказали: княгиня зовет. Все бросил — и к ней.

Княгиня или спала, или не слышала, как он вошел. Чтобы не испугать жену, Всеволод тихонько позвал:

— Марьюшка…

Старушка открыла глаза, увидела мужа, чуть улыбнулась. Как ни изменилась она, а в улыбке ее на миг угадывалась та княгинюшка, прежняя, ласковая, чуть лукавая, с родимым пятнышком на виске. Но только на краткий миг. Теперь пятнышко разрослось во весь висок, стало страшным.

— Митюшка. Хорошо, что пришел, — тихо сказала княгиня. — Мне поговорить с тобой надо.

— Поговорим, Марьюшка. Тебе удобно ли?

— Повыше бы меня поднять. Позови кого-нибудь, пусть метя посадят.

— Зачем звать? Я сам. — Всеволод наклонился к жене, просунул руку под спину, поднял, подложил подушек. Не часто касался ее — не любил того ощущения чуть брезгливого страха, возникавшего у него, когда он дотрагивался до невесомого тельца, бывшего когда-то таким желанным.

— Спасибо, Митюшка.

— Не за что. — Всеволод Юрьевич сел на стулец, на котором обычно сидела Елена. — Ну, о чем говорить будем?

Сказал как всегда — слегка снисходительно, но сразу понял, что сегодня так не надо. Глаза жены смотрели на него прямо и строго.

— Детей надо собрать, — сказала княгиня. — Прощаться буду.

— Как это — прощаться? — спросил Всеволод. Не понял слов жены, подумав, что она имеет в виду Константина, уезжавшего вскоре.

— Потому что постричься нужно мне. Пора уж, — сказала Марья. Вздохнула и добавила: — Я умру скоро, Митюшка.

На этот раз Всеволод промолчал. Нечего было ответить. Что же, может, так оно и лучше — в монастырь. Мысль об этом ему много раз приходила в голову, но княгиня говорила, что не оставит детей, не уйдет в монахини, пока не почувствует, что пора. Теперь, видно, почувствовала.

Значит, опять что-то заканчивается в жизни. Когда-то он лишился матери. Потом — умирали дети. Потом они больше не умирали, но Всеволод лишился жены. Теперь предстоит лишиться этой маленькой старушки. Это будет скоро. И жизнь покатится дальше.

— Марьюшка, Марьюшка, — проговорил Всеволод. — Ты прости Меня.

— И ты, Митюшка, меня прости.

Всеволод судорожно подавил непонятно откуда взявшееся рыдание. Но оно вернулось, и он затрясся, уткнувшись лицом в ладони. Марья ласково смотрела на него, но казалось, что и ласка эта дается ей с большим трудом. Не было у нее уже сил ни на что.

— И Елена со мной пойдет. Слышишь?

Всеволод кивнул, не отрывая ладоней от лица.

— Ей там со мной хорошо будет. Что она здесь без меня? — Марья как будто разговаривала сама с собой, не замечая, что муж плачет.

Он поднял на нее мокрое лицо:

— И когда хочешь постригаться?

— Попрощаюсь с детьми. Потом, — сказала Марья. — Собрать бы их, Митя.

— За Ярославом послать?

— Всех надо бы.

— Хорошо; Марьюшка. Сегодня же пошлю в Переяславль, — успокаивающе сказал Всеволод.

— Далеко. Детки далеко разлетаются, — прошептала Марья. Устала говорить.

Полежала, закрыв глаза, собираясь с силами.

— А ты, Митюшка, не плачь. Ступай. А потом еще приди, я отдохну пока.

Он, ничего не говоря, встал. Дела все-таки надо было делать, от них не уйдешь.

Вот и пригодился княгинин монастырь, думал великий князь. Может, дается человеку знание своей судьбы, да только он понять его не умеет? Давно когда-то, еще молодой, Марья загорелась построить этот монастырь. И всю жизнь строила и обустраивала. Великий князь тогда шутил: не хочет ли она стать настоятельницей, матерью игуменьей? Хорошо тогда было шутить. Молодым кажется, что всегда будут молодыми. И монастырь этот — для кого-то другого. Мало ли страждущих, желающих покинуть этот мир?