По воле твоей - [188]

Дочь Елена, тоже заметно постаревшая за последнее время, вообще не отходила от матери. Сидела на стульце рядом с постелью, могла молчать целыми днями, испуганно взглядывая на всякого, кто о чем-то спрашивал ее, — на лекаря, на старую няньку, на отца, зашедшего поговорить с женой.

Сначала Всеволод Юрьевич твердо верил, что княгиня поправится. Как можно болеть, когда все складывается столь удачно, что только и жить, радуясь жизни, — исполнилось все или почти все, о чем они с Марьей мечтали в юности. Великий князь достиг высшей власти, которой и хотел достичь. Богатство князя таково, что сосчитать его невозможно. Область, подвластная великому князю, растет, ширится — уже и за Белоозером, и за Устюгом земли владимирские. Подрастают, оперяются один за другим сыновья, которых так желал великий князь — даже это его желание исполнилось. Чего еще просить у Господа? Не болеть нужно, а радоваться.

Сколько раз Всеволод и Марья представляли себе, как явится из непокорного Новгорода великое посольство и послы — знаменитые новгородские бояре — будут бить челом об пол перед великим князем и княгиней, моля их дать наконец своего сына им на княжение. Когда-то и подумать о таком было немыслимо, а теперь — вот они, послы новгородские, прибыли вместе с гордым архиепископом Мартирием — и не потому, что сами захотели, а потому, что такова воля великого князя. Как хотелось Всеволоду. чтобы Марья сидела с ним рядом, когда будут выпрашивать у них сына великие новгородские мужи! А тут — княгиня не только сидеть-то не может, но кажется, что и лежит с трудом, словно не живет, а исполняет трудную и постылую работу. Великому князю приходилось привыкать, что все радости и торжества он теперь должен переживать один, не делясь с Марьюшкой.

И с новгородским посольством пришлось поступить строже, чем хотелось. Думал отправить в Новгород Константина и тем самым навсегда утвердить свою власть над вольным городом — для себя и своих потомков. Но тут решил для чего-то поупрямиться, заставил себя поуговаривать, будто просили у него новгородцы не господина для себя и детей своих, а царства небесного — столь настойчивы и умильны были у них лица. Глядя на послов, склонившихся перед ним, великий князь думал, что радости от присоединения Новгорода он не испытывает. Да и верить им не хотелось. Чтобы больше уважали, изобразил сомнение: дескать, придется ли сын великого князя ко двору господам новгородцам? Отложил решение, потомил их несколько дней. Потом, думая, что огорошит, смутит посольство, объявил, что согласен дать им в князья сына Святослава, младенца пятилетнего. Ничего, приняли с восторгом! Не сочли за унижение.

И это возбудило в великом князе ставшую уже привычной подозрительность. Почему они так легко согласились на Святослава? Ведь не пылают же они к великому князю любовью столь сильной, что готовы переносить ее и на несмышленое его потомство? Значит, обрадовались, потому что думают: младенцем проще управлять, посадим, мол, дитя на трон — и великого князя задобрим, и волю свою сохраним. Всеволод Юрьевич сердился про себя, но от своего слова отказаться уже не мог. Пришлось Святослава отпускать в Новгород князем, отправив вместе с ним верных бояр, чтобы присматривали — не будет ли младенцу-князю в чем обиды или ущемления. Знал великий князь, что это ненадолго. А потом подумал — и решил, что даже из этой нечаянно получившейся насмешки над Новгородом можно будет извлечь для себя пользу. Возропщут новгородцы, когда поймут, что ими на самом деле управляет не младенец Святослав, а владимирский князь через своих бояр, — вот тогда можно Святослава от них забирать, а к ним сажать Константина. Ничего не изменится, а великого князя будут благодарить за такую милость. Вот так с ними, новгородцами, надо — приручать постепенно, опутывать. Для детей и внуков великого князя Новгород станет такой же привычной вотчиной, как Ростов, Суздаль или какая-нибудь Москва.

Константин был рад, что не его посылают в Новгород. Не хотел уезжать от матери, боялся, что, уехав, больше никогда ее не увидит. Такая чувствительность не нравилась великому князю. Еще младенцу Святославу было бы простительно, и то уехал, с матерью попрощавшись легко. А Константину уже пора начинать себя осознавать наследником великого княжения, что превыше и отца, и матери, и братьев. Никак этого не мог понять старший сын. Другой бы пришел к отцу, дерзнул бы и голос повысить: почему, мол, древнейший в Руси княжеский стол достается не мне, старшему, и даже не Георгию, а — младшему из братьев, если не считать Иоанна? И был бы прав. А Константин чуть ли не благодарит: правильно, мол, хочу еще немного возле матушки побыть и возле тебя, батюшка, конечно. Излишне тонок душой вырос первенец, с кем столько надежд связывалось. Все бы ему благотворительностью своей умилять владимирских горожан — бедным помогать, в каждую свару вмешиваться, стараться быть мудрым судьей, да ругаться с тысяцким, якобы несправедливо обижающим народ.

Есть же у Константина достоинства, которые можно отнести к подлинно государственным: любовь его к украшению храмов, например. Сколько икон по его приказу оковано серебром и золотом и в таком виде возвращено церквам! Колокола дарит храмам, желая, чтобы в каждом приходе свой голос звучал — для красоты и благолепия. Днюет и ночует на литейном дворе, обсуждая с мастерами размеры колоколов и качество сплава. Это ему зачтется — народ любит государей набожных. Сами готовы ни во что не верить, колесу поклоняться, но уж чтоб государь был боголюбив. Это всем нравится.