По ту сторону вселенной - [10]

Никаких новаций! До малейших мелочей — как тогда. Даже одежда и обувь. Вот именно: обувь, чтобы чувствовать педали…» — Я далек от того, чтобы противопоставлять старину современности, — сказал навестивший ее доктор Нилс. — Дорога прогресса — единственно верный путь для человечества. Нужно лишь подобрать то, что мы невольно растеряли на этом пути.

Джонамо рассчитывала овладеть искусством игры на рояле за месяц. Но ее ожидало разочарование. Управлять роялем оказалось неизмеримо труднее, чем полифоном. Рояль не подчинялся компьютеру, презрительно игнорировал его. Он признавал партнером лишь человека, но и с ним был горд и своенравен, как необъезженный мустанг.

— Хе-хе! — рассмеялся Нилс в ответ на ее жалобы. — Привыкайте к положению ребенка, который учится ходить. Каждый шаг дастся ему с таким трудом, что… Словом, все так и должно быть. Впрочем, вы вправе отступиться!

— Не отступлюсь, — гордо вскинула голову Джонамо, — как бы трудно ни было!

Она затребовала из информационного центра микроматрицы самоучителей игры на фортепьяно. Лабиринты архаических нотных знаков, бесконечные гаммы и этюды, стук метронома с утра до вечера — такой стала жизнь Джонамо.

Лишь четыре раза в день, с неукоснительной точностью, нарушался этот заданный метрономом ритм. Раздвигалась стена, и в комнату входила Энн.

— Пора завтракать — или обедать, ужинать, спать, — доченька.

— Подожди, я сейчас.

Энн грузно опускалась в специально поставленное для нее кресло (Джонамо никогда в нем не сидела, даже в короткие минуты отдыха) и молча смотрела на хрупкую фигурку дочери, склонившуюся над клавиатурой огромного, допотопного инструмента, который по контрасту с ней казался еще больше, вслушивалась в странные, бередящие душу звуки и думала.

В эпицентре ее мыслей всегда была дочь, чья жизнь, похоже, останется неустроенной…

Потом Энн решительно поднималась и уводила Джонамо за руку невзирая на мольбы.

— Кому это надо, так надрываться! Сейчас поешь, отдохнешь немного…

— Для меня это лучший отдых! — в сердцах восклицала Джонамо, но мать была непреклонна.

— Замучит себя, ей-ей, замучит! — плакалась Энн доктору Нилсу, который стал завсегдатаем в их доме, явление по-своему уникальное, потому что люди предпочитали непосредственному общению видеоконтакты при посредстве все тех же информов.

— Успокойтесь, милая Энн, — убеждал Нилс. — Вы же сами пожелали, чтобы я лечил Джонамо. А лекарства… хе-хе… часто бывают горькими. То, чем занимается ваша девочка, исцелит ее. И может быть, не только ее…

Через полгода на смену самоучителям пришли консерваторские учебники и монографии давно ушедшие из жизни музыковедов. Джонамо препарировала кинограммы знаменитых пианистов прошлого, расчленяя движения их пальцев и кистей рук на фазы. Сравнивала, отбирала, разучивала, пока наконец не выработала собственный стиль, взяв все лучшее у своих «учителей» и добавив придуманное ею самой.

Джонамо оставалась современным человеком. И хотя ее вдохновение питалось прошлым, в котором она превыше всего ценила титанов мысли и духа, не были забыты и компьютеры. Манера игры Джонамо складывалась не стихийно и не по шаблону, а была обоснована математически, оптимизирована с позиций науки.

— Поздравляю вас, — сказал доктор Нилс после очередного прослушивания. — Мне кажется… я думаю, вы уже превзошли пианистов прошлого, даже величайших, виртуозностью и выразительностью исполнения. Вот сыграйте еще раз это место…

Необычайной красоты звуки заполнили комнату, расширив ее пределы до высот Вселенной. Что-то колдовское было в них, они вызвали у Энн отклик, граничащий с потрясением.

— Ты губишь себя, доченька! — проговорила та сквозь слезы.

— Я хочу спасти людей, родная моя! — воскликнула в ответ Джонамо, захлопывая крышку рояля.

6. Председатель

Председатель Всемирного Форума был обыкновенным человеком. Более того, человеком, не слишком счастливым, не знавшим личной жизни. В молодости испытал сильное, но оставшееся безответным чувство. Не пожелал подвергнуться психокоррекции, потому что даже неразделенную любовь считал бесценным даром. Эта нравственная патология и связанные с ней переживания остались тайной не только для окружающих, но и для всеведущих компьютеров, иначе не быть бы ему Председателем.

Шли годы, а память о первой и единственной любви не тускнела. Оттого и закрепилась за ним репутация человека, безразличного к женщинам.

— Почему бы тебе не жениться? — спрашивали его близкие друзья, еще когда он не был Председателем.

Он отшучивался:

— Смелости не хватает!

Шутка ограждала его от бесцеремонного заглядывания в душу.

— Неужели вы не нуждаетесь в домашнем уюте, женской ласке, заботе и внимании?

И такое приходилось выслушивать, причем с годами все чаще. Назойливость вопроса коробила Председателя, тем более, что после того, как он занял высший общественный пост, друзей у него поубавилось, а интерес, проявляемый к его персоне посторонними, противоречил этическим нормам, да и вообще вряд ли был искренним.

Председатель отмахивался от вопросов по возможности терпеливо:

— Нет, не нуждаюсь.

Или:

— Подожду, не к спеху.

Но иногда, не выдержав, отвечал резкостью: