По ту сторону стаи - [44]

   Сегодня Создатель миловал, и вызова хозяина не было, просто вышколенный посыльный принёс вычурный конверт от сэра Бертрама с письмом, где тот спрашивал об этом инциденте.

   Что тут спрашивать, - думает Эдвард. Как будто что-то может быть не в порядке. Как будто может быть другое наказание, кроме полугода в Утгарде в компании льда, снега и серого неба. Разве что позорная смерть на плахе. Но этому придурку повезло. Он долго сплёвывал кровь после нескольких порций боли, валяясь в ногах и благодаря милорда наместника за милость. Пока за ним не пришли люди из Сектора Невмешательства.

   Эдвард уже начал забывать те времена, когда политика тогдашнего Круга во главе со старым маразматиком была лояльной по отношению к людям и полукровкам. Сейчас это уже история. А ведь тогда общественность пребывала в шоке, ожидая наступления эры кровавого террора: особенно развернув утреннюю газету с портретами десяти - без объявлений о розыске, а в витых рамках с родовыми гербами. Но всё было иначе: террор по отношению к соплеменникам прекратился вовсе. Если только дело не касалось нарушения Закона о Закрытости.

   Закон был возведён в ранг Главного Закона сообщества и провёл резкую черту, полностью отделяющую его от мира обычных людей. Все возможные перекрёстки были уничтожены, а в аппарате Круга лидирующее по численности сотрудников место занимал Сектор Невмешательства, который ликвидировал последствия случайных контактов с людьми.

   Эдвард автоматически проводит рукой по одежде, проверяя, всё ли в порядке, и они с Близзард идут в столовую. Он радуется тому, что хозяин не звал его. Радуется не потому, что боится, а потому что просто не любит бывать в здании Круга. Как и в Лондоне вообще.

   Ему нравится пронзительная тишина старинного особняка, который живёт строго по тем порядкам, которые железной рукой установила супруга в первые же дни их пребывания здесь. С тех пор ни в стране, ни в поместье ничего не меняется. День плавно перетекает в ночь, а потом в утро нового дня, наполненное такой же звенящей тишиной. По раз и навсегда заведённым правилам появляется подменыш и приносит чашку травяного чая и утреннюю газету. Из газеты Эдвард узнаёт о том, что происходит в мире вообще и в Лондоне в частности, потому что бывает там редко.

   А вот Близзард бывает чаще. И Эдвард знает, что тогда они с сэром Бертрамом будут долго сидеть у камина, глядя на пламя, и курить крепкие сигареты. И она будет выжигать изнутри фильтр, и держать сигарету странно - большим и указательным пальцами. Он знает, почему. Потому, что так удобнее. Удобнее, если на тебе наручники, а ледяной ветер заставляет табак сгорать в мгновение ока. И крепче, конечно же, особенно если на твою долю приходится всего пара глотков дыма. А она будет докуривать до конца, сильно затягиваясь, и стряхивая пепел на пол, растирать его ногой. И Берти будет называть её, шутя, "дорогая кузина". А она будет мгновенно мрачнеть и хмуриться...

   Эдвард хорошо помнит тот день, когда Близзард в первый раз смогла пройти по улице открыто. Нет, она ничего не боится. Она никогда ничего не боится.

   - Шваль полукровая, - шепчет она, и её губы белеют и сжимаются в тонкую полоску. И тогда Эдвард почему-то чувствует, что ему пришла пора проявить инициативу. И тогда уже он решительно берёт её руку в свою и говорит:

   - Пойдёмте, миссис Монфор.

   И она не сопротивляется.

   Солнце высоко в небе и уличные торговцы, ошарашенно смотрящие им вслед. Весна, наступившая так неожиданно, в один день, и лужи талой воды на мостовой. К чёрту зиму, думает Эдвард, ведь Близзард ненавидит снег. Ветер, треплющий волосы и почему-то пахнущий кофе.

   - Так странно, - говорит Близзард, подставляя лицо солнцу и ветру.

   - Что, миссис Монфор? - обеспокоено спрашивает он, чуть пожимая её тонкие пальцы.

   А она указывает на каменную стену дома, где болтается пожелтевший обрывок какого-то старого объявления. Он напрягает зрение и разбирает, наконец, только одно слово, набранное крупным шрифтом: "Разыскивается"...

   Утро. В поместье тишина. Долорес идёт по коридору, стараясь ступать как можно тише. Как хорошо, что толстые ковры скрадывают все звуки. Ей достанется, если она нарушит это почти осязаемое безмолвие. Из-за стрельчатых окон льётся свет серого зимнего утра. Да уж, наверняка достанется, потому что больше всего на свете Близзард не любит снег, который бесшумно кружится за стёклами. Двери в хозяйкины комнаты плотно прикрыты. Долорес делает глубокий вдох, как перед прыжком в воду, - это повторяется всякий раз, когда она оказывается перед этими дверьми, - и стучится.

   Близзард уже встала и сидит перед зеркалом.

   - Перо и бумагу. Волосы. Платье, - коротко приказывает она, когда Долорес заходит и здоровается.

   Долорес торопливо очинивает перо и подаёт бювар со стопкой бумаги с гербом вверху листа, а потом встаёт сзади и начинает причёсывать густые русые волосы. Близзард в полупрозрачном пеньюаре, Долорес исподволь рассматривает её и всё больше и больше поражается. По всему телу - старая сетка шрамов - полосы где побольше, где поменьше. Те, что на лице, навсегда нарушили его симметрию. Чем же таким они нанесены, думает Долорес, если даже хозяйка не смогла от них избавиться? Для неё хозяйка - это кто-то, обладающий поистине нечеловеческим могуществом, да ведь Близзард и не считает себя человеком. Обычным человеком, по крайней мере. На левом плече - чёрный перечёркнутый зигзаг клейма. Точнее, уже и не совсем чёрный, а чуть поблекший - от многочисленных притираний и множества способов, которыми хозяйка когда-то пыталась его свести. Только хозяйка думает, что никто не знает; на самом деле Долорес понимает, что это не её ума дело, и потому своё знание благоразумно держит при себе. Она задумывается и не видит, что хозяйка наблюдает за ней в зеркало, водя по губам кончиком пера. Близзард замечает, что взгляд девушки прикован к её руке, приспускает с плеча прозрачную материю и поднимает руку повыше. На её лице жестокая усмешка.