По ту сторону - [45]

Мы как раз направлялись туда, когда дверь кубрика распахнулась, вышел один из больных и, увидев нас, крикнул:

– Док, скорее! Одному парню совсем худо!

Я думала: Тревер поспешит – мало ли, может, экстренная помощь требуется. Но док продолжал чинно вышагивать – как на прогулке в парке.

Я с одного взгляда поняла, едва вошли в кубрик: больному действительно нужна помощь, и весьма срочная. Парень задыхался. Шумное и частое дыхание, синюшность лица и губ не оставляли сомнений: стеноз гортани. Больной силился встать, судорожно комкая пальцами подстилку. Видно было, как напрягаются мышцы шеи, и грудная клетка ходит туда-сюда в такт дыханию. Мысленно я отметила: на шее под правой скулой у него содрана кожа – крепко приложили чем-то.

Тревер помог парню присесть, и стал пальцами раскрывать ему рот, стараясь заглянуть в горло.

«Что ты делаешь, идиот!», – хотелось крикнуть мне, но я лишь сказала:

– Док, нужна срочная коникотомия.

– Чего? – не понял коновал, носящий звание хирурга.

Времени на объяснение не было:

– Я сейчас, док!

Кинулась бегом в свою каюту, вынула из сундучка завёрнутые в ткань инструменты покойного Карла, прихватила бутылку со спиртом (держала не для выпивки – как антисептик), и так же бегом обратно.

Вернувшись, увидела: Тревер стоит соляным столбом, а у парня уже глаза закатились.

Положила на тюфяк инструменты, в темпе налила в ладонь спирту и протёрла пальцы. Взяла нож (скальпелем этот инструмент назвать затруднительно), обработала лезвие тампоном, служащим затычкой для бутылки. Им же обработала горло больному.

– Что вы намерены делать?! – воскликнул Тревер.

– Док, ради бога, вопросы потом. Придерживайте его.

Удивительно, но Тревер подчинился.

Я прежде сама коникотомию не делала, но несколько раз ассистировала. Теперь пригодилось.

Так, нащупываем дугу персневидного хряща и нижний край щитовидного, острие ножа ставим по средней линии шеи режущей стороной кверху, одним движением вкалываем нож и делаем разрез…

Док, слава богу, не вмешивался, только сопел и что-то бормотал под нос.

Ранорасширителя у меня не было, но имелись два подходящих крючка (я их тоже заранее обработала спиртом). Ввела крючки в разрез, раздвинув края.

– Док, подержите.

Тревер удерживал крючок справа, а я ввела соломинку, которую вытащила из тюфяка и тоже сунула в спирт – замену трахеотомической трубки.

Парень опять смог дышать нормально.

Закончив операцию, я сказала горе-хирургу:

– Спасибо, что помогли, док.

Тревер смотрел, как баран на новые ворота. Я пояснила:

– У больного был острый стеноз. Без хирургического вмешательства он бы умер.

– Острый что?

– Стеноз. Сужение, по-гречески. Из-за травмы у парня развилась опухоль, которая сдавила гортань.

Тревер стоял, глупо моргая.

«Получил, знаток латыни?», – подколола я его мысленно.

– Где вы этому научились? – ошалело спросил док.

– В Московии, – ответила я устало.

Получив хороший урок, Тревер, тем не менее, не торопился признать моё превосходство в медицине.

Для начала он поручил делать перевязки. Отныне это становилось моей обязанностью. Кроме того, я должна готовить лекарственные снадобья и ухаживать за тяжелораненными (их было двое), то есть выполнять обязанности и сестры и санитарки. Тревер, фактически, спихнул на меня всю работу.

Тяжёлый, на самом деле, труд. В тесном кубрике стоял густой запах крови и мочи. Больные всё время стонали, плакали или ругались, досаждали просьбами: одни хотели, чтобы им почитали Библию, другие требовали выпивки. Случалось, приставали, распускали руки (им стало известно, что я женщина, да ещё пленная с пиратского корабля). Порок и благочестие смешались тут самым причудливым образом.

– Помолитесь за меня, дорогая сестра, – просил молодой парнишка, совсем ещё мальчик. Он тяжело умирал: прострелен живот. Я ничем не могла помочь.

– Хорошо, – обещала я, стараясь утешить несчастного.

– Иди ко мне, милашка! – слышалось с другого конца каморки. – Я тебя приголублю.

– Пошёл ты! – отвечала я по-русски, и добавляла непечатно.

– Гы-гы-гы, – ржали легкораненые, не понимая слов. Их мой гнев забавлял.

Офицеры сюда не заглядывали, отчего дисциплина сильно «хромала». Пожаловаться на хамские выходки я не могла. Будучи фактически бесправной, вынуждена терпеть, стиснув зубы, или огрызаться, давая «ловеласам» повод для веселья.

Мистер Тревер в обращении со мной использовал старый как мир принцип: я начальник – ты дурак. Не упускал случая поехидничать над «недоучкой из варварской страны», выпячивал свою «учёность», сыпал латынью. Надутый индюк. Посмотрела б я, попади он к нам в «хирургию». Максимум, что ему доверили бы – горшки выносить.

Но действительность такова, что подавать больным «утку» приходится мне.

2

В Северном море штормило. Дувший с ночи крепкий норд-ост к утру перешёл в очень крепкий, а тот разгулялся до шторма. Нас основательно потрепало, но причин для беспокойства как будто не было, тем более что к полудню ветер стал стихать. Но, как оказалось, ненадолго. За каких-нибудь полчаса шторм набрал прежнюю силу.

Обоим кораблям грозила серьёзная опасность: ветер гнал их к острову Гельголанд, северный берег которого – непрерывная цепь отвесных утёсов. Я уже имела возможность полюбоваться ими, когда «Единорог» из Антверпена шёл к Датским проливам. Запомнились отвесно падающие в море красноватые скалы и одиноко торчащая «башня» – глыба до полусотни метров высотой. Моряки зовут её «Длинной Анной». Очень эффектное зрелище, но для корабля верная гибель – шваркнет о скалы, разобьёт, как пустой орех.