По ту сторону добра и зла - [17]

— полагаем, что это всякий раз происходило в противоположных обстоятельствах, что для этого опасность его положения сперва должна была достигнуть чудовищной степени, сила его изобретательности и притворства (его «дух») под долгим гнётом и принуждением должна была обрести утончённость и неустрашимость, его воля к жизни должна была возвыситься до степени безусловной воли к власти: мы полагаем, что суровость, насилие, рабство, опасность на улице и в сердце, скрытность, стоицизм, хитрость искусителя и чертовщина всякого рода, что всё злое, ужасное, тираническое, хищное и змеиное в человеке столь же способствует возвышению вида «человек», сколь и противоположное всему этому. — Даже сказав это, мы говорим далеко ещё не всё, но при этом, со всеми нашими словами и нашим умолчанием, уже находимся на другом конце всякой современной идеологии и стадной желательности: быть может, как её антиподы? Что же удивительного в том, если мы, «свободные умы», не самые общительные умы, если мы не всегда желаем открывать, от чего может освободиться ум и куда, пожалуй, в таком случае направится его путь? И что означает опасная формула «по ту сторону добра и зла», которою мы, по меньшей мере, охраняем себя, чтобы нас не путали с другими: мы суть нечто иное, нежели «libres-penseurs», «liberi pensatori», «свободомыслящие» и как там ещё называют себя эти бравые ходатаи «современных идей». Мы были как дома или, по крайней мере, гостили во многих областях духа; мы постоянно вновь покидали затерянные милые уголки, где, казалось, нас держали пристрастные любовь и ненависть — юность, происхождение, случайные люди и книги или даже усталость странников; жёлчные к приманкам зависимости, которые таятся в почестях, или деньгах, или должностях, или в воодушевлении чувств; благодарные даже нужде и чреватой переменами болезни, потому что она всегда освобождала нас от какого-нибудь правила и его «предрассудка»; благодарные Богу, дьяволу, овце и червю, скрытым в нас; до порочности любопытные, до жестокости пытливые, с уверенными пальцами, способными схватывать неуловимое, с зубами и желудками, годящимися для самых неудобоваримых вещей; готовые на всякий промысел, требующий остроумия и острочувствия; готовые на всякий риск благодаря преизбытку «свободной воли»; с парадными и потайными душами, в последние намерения которых не так-то легко заглянуть; с авансценами и перспективами, которые ни одна нога не посмела бы пройти до конца; сокрытые под мантиями света; покорители, хотя и выглядящие наследниками и расточителями; с утра до вечера занятые упорядочиванием собранного; скряги нашего богатства и наших битком набитых ящиков; экономные в учении и забывании; изобретательные в схемах; порой гордящиеся таблицами категорий, порой педанты; порой ночные совы труда даже и среди белого дня; а при случае — а нынче как раз тот случай — даже пугала: именно, поскольку мы прирождённые, неизменные, ревностные друзья одиночества, нашего собственного, глубочайшего, полночного, полдневного одиночества, — вот какого сорта мы люди, мы, свободные умы! И может быть, и вы тоже представляете собою нечто подобное, вы, грядущие, — вы, новые философы?

Раздел третий. Религиозное существо

45

Душа человека и её границы, вообще достигнутый до сих пор объём внутреннего опыта человека, высоты, глубины и дали этого опыта, вся прежняя история души и её ещё не исчерпанные возможности — вот охотничье угодье, предназначенное для прирождённого психолога и любителя «большой охоты». Но как часто приходится ему восклицать в отчаянии: «я один здесь! ах, только один! а кругом этот огромный девственный лес!» И вот ему хочется иметь в своём распоряжении несколько сот егерей и обученных ищеек с острым нюхом, которых он мог бы послать в область истории человеческой души, чтобы там загонять свою дичь. Но тщетно: он вновь и вновь бесповоротно, с горечью убеждается в том, сколь мало пригодны помощники и собаки для отыскивания всего того, что возбуждает его любопытство. Неудобство посылать учёных в новые и опасные охотничьи угодья, где нужны мужество, ум и тонкость во всех смыслах, заключается в том, что они уже более непригодны там, где начинается «большая охота», а вместе с нею и великая опасность: как раз там они теряют своё острое зрение и нюх. Чтобы, например, отгадать и установить, какова была до сих пор история проблемы знания и совести в душе homines religiosi, для этого, может быть, необходимо самому быть таким глубоким, таким уязвлённым, таким необъятным, как интеллектуальная совесть Паскаля, — и тогда всё ещё понадобилось бы, чтобы над этим скопищем опасных и горестных переживаний распростёрлось небо светлой, язвительно меткой духовности, которое могло бы обозреть их с высоты, привести в порядок, заковать в формулы. — Но кто оказал бы мне эту услугу! Но у кого хватило бы времени ждать таких слуг! — они являются, очевидно, слишком редко, во все времена их появление так невероятно! В конце концов приходится делать всё самому, чтобы самому знать кое-что, — это значит, что приходится делать много! — Но любопытство, подобное моему, всё же остаётся приятнейшим из всех пороков, — прошу прощения! я хотел сказать: любовь к истине получает свою награду на небесах и уже на земле.