По ту сторону - [22]

— А зачем он мне врал, что ни с кем не живет?

— А зачем ты тянула с него алименты? Скажи, отцовская двадцатка действительно так грела душу? Или «четыреста в месяц» для тебя уже не деньги?

— Опять он вправил тебе мозги! — ощетинилась мать, — Всю жизнь настраивает против матери!

«Да ты и сама неплохо справляешься», — вертелось у меня на языке, но на разборки не хватало сил.

— Меня уже трудно настроить или расстроить — я смертельно устала и хочу спать.

— Все! Еду с тобой, — отрезала мать, — иначе ты потеряешь сознание, и у тебя украдут колбасу.

— И это станет худшим из несчастий!

Всю дорогу мать хныкала, скулила, изводила меня упреками, жаловалась на жизнь, на отца, на ушедшую молодость…

Я слушала ее нытье, смотрела на столбы, мелькавшие за окнами, и с тоской сознавала, что вместо помощника везу в Покров надсмотрщика и инквизитора в одном лице.

Мои прогнозы оправдались очень скоро: мать окончательно испортила мне жизнь. С утра и до вечера ее гаденький голосок комментировал все мои действия, обвинял в предательстве и двуличии, упрекал в том, что я обстирываю мачеху, кормлю непутевого папашу и своим поведением позорю весь человеческий род. В конце концов ей наскучило сидеть у телевизора и наблюдать за тем, как я мечусь меж кухней и больницей, она собрала чемодан и вышла на порог:

— Сил моих больше нет! Я еду в Москву!

— Хорошо, уезжай.

— И ты меня гонишь! — запричитала мать, — Никому я не нужна! Черт с вами, живите тут своей дружной семейкой! Я растила тебя, я ночей не спала и вот что за это получила!

Я вскинула голову, с любопытством уставилась на мать:

— И что же ты за это получила?

— Ты меня предала! Какая же ты после этого дочь! Я тебя кормлю…

— Кормишь? — я не поверила своим ушам, — До сих пор мне казалось, что я живу на стипендию.

— А двадцать рублей каждый месяц?

— Прости, что так сильно тебя объедаю!

— Чужие деньги считать умеют все, — мать, очевидно, вспомнила размер своего оклада, — Ты вот стипендию на отца тратишь, а меня из дома гонишь.

— Он тяжело болен, а значит, нуждается в помощи. Я не дам помереть ему с голоду. Я просто не могу так поступить!

— А трепать мои нервы ты можешь?

— Послушай, — зашипела я, — поезжай-ка ты лучше в Москву!

— Ладно, останусь! Помогу тебе выхаживать твоего драгоценного папочку!

Я по инерции дошла до кухни и только тут все поняла.

— Пожалуйста, не надо помогать! — взмолилась я, но мать уже уселась на диван и включила телевизор.

— Что-то мне не здоровится, — пожаловалась она, — В таком состоянии ехать опасно, — и менторским тоном добавила, — Если помру, в этом захолустье меня не хорони!

Минут через двадцать она заглянула на кухню:

— Варениками пахнет! Позовешь, когда будет готово, а я пока в душ.

Вареники, запеченные в сметане, были бабушкиным фирменным блюдом. Я наблюдала за ее стряпней, задавала вопросы и понемногу запоминала рецепт. Отец мою готовку оценил, и теперь я с гордостью таскала ему кастрюльки с украинской кухней.

Из комнаты донеслись сигналы точного времени, и диктор объявил начало новостей. Я присела на корточки, открыла духовку. Меня обдало жаром, и по кухне разлился творожный дух. В этот момент в прихожей что-то стукнуло. Я поднялась, прислушалась: все тихо, и только голос диктора бубнит про планы новой пятилетки.

— А вдруг это входная дверь? Надо срочно проверить!

Я выскочила в коридор и чуть не споткнулась о мать. От неожиданности я громко вскрикнула и вжалась в стену. Меня трясло, но не от страха — три курса медицины, морги и практика в стационаре, вид крови, обмороки и мертвецы — все это больше не пугало. Нет, было в этой голой женщине, лежавшей на полу, что-то поистине жуткое и непотребное.

Услышав крик, мать приоткрыла глаз:

— Что, сердце прихватило? Смотри, не падай! — запричитала она, поднимаясь, — Наверное, что-то с погодой. Мне тоже стало нехорошо. Вышла из душа и отключилась… Да что с тобой? Ну, не молчи! Врача тебе вызвать?

— Ты и врача пойдешь встречать голая? — произнесла я хриплым голосом.

Мать потупила глазки:

— Здоровье у меня совсем ни к черту! Нужно срочно лечиться! — и, изящно присев, подцепила рукой полотенце.

— Давай, лечись, — произнесла я мрачно, — а мне пора в больницу.

— Ну, ты иди, а я прилягу, — проворковала мать, стыдливо прикрывая телеса.

— Что на сей раз выкинула твоя мамаша? — спросил отец, едва заглянув мне в глаза, — Сразу видно, что-то незаурядное!

Я рассказала ему о мамашином обмороке, о бесконечном нытье и упреках. Дослушав мой рассказ, отец достал листок бумаги и написал расписку на имя главврача.

— Вставай, Тигра, — произнес он весело, — пойдем выгонять лису из домика.

Чем кончился разговор отца с матерью, я так и не узнала, потому что уснула, едва коснувшись подушки.

На утро мать уехала в Москву, и я уже позволила себе вздох облегчения, но тут, как назло, позвонила московская тетка и пригласила нас на юбилей. Отец долго отнекивался, но в конце концов сдался под натиском железных аргументов:

— Ты, Антон, волен поступать, как хочешь. Я к тебе в родню не набиваюсь, но если не придешь — обижусь на всю жизнь! — пригрозила она и повесила трубку.

Теткин звонок показался мне странным, ведь материнская родня отца никогда не жаловала. «Бросил жену с ребенком» — вот фраза, что из года в год подогревала ненависть к отцу. Оставалось гадать, как при таких высоких моральных устоях старшие отпрыски этого семейства оставили собственных родителей умирать в нищете. Совесть этих борцов за нравственность дремала безмятежно, пока шестнадцатилетний пацан выхаживал смертельно больную мать, хоронил отца, тащил на себе младшую сестру и все подсобное хозяйство, дававшее призрачный шанс прокормиться. Успешный московский юрист, директор школы, мастер на одном из крупнейших заводов — никто не нашел ни времени, ни средств, чтобы забрать к себе стариков — их просто оставили угасать на руках у беспомощных подростков. Бабушка умерла первой, а дед ушел следом: остановился посреди двора, схватился за грудь и упал замертво на угольную кучу, ту самую, что служила мне первой игровой площадкой.