По теченью и против теченья… - [123]

Но и надежда вспыхивает на его «белеющих в ночи листах». Он пишет «Городскую старуху», «Баскетбольный рост», «Себастьян» (балладу о «революционном эсэсовце» Себастьяне Барбье, который помогал ему в конце войны вещать на немцев), стихотворение о школьном учителе Соломоне Фрадкове («… Учитель был многосемеен»).

Эти стихи, написанные на нейтральные темы, не связанные непосредственно с постигшим Слуцкого горем, казалось бы, свидетельствовали о том, что Слуцкий прошел критическую точку депрессии, что наступил перелом и кризис миновал, что вновь, как в конце сороковых, поэзия оказалась эффективным лекарством. На это надеялся и сам Слуцкий.

У меня болела голова,

Что и продолжалось года два,

Но без перерывов, передышек,

Ставши главной формой бытия.

О причинах, это породивших,

Долго толковать не стану я.

Вкратце: был я ранен и контужен.

И четыре года на войне.

Был в болотах навсегда простужен.

На всю жизнь — тогда казалось мне.

Стал я второй группы инвалид.

Голова моя болит, болит.

................................

Как я выбрался из этой клетки?

Нервные восстановились клетки?

Время попросту прошло?

Как я одолел сплошное зло?

Выручила, как выручит, надеюсь,

И сейчас лирическая дерзость.

Стал я рифму к рифме подбирать

И при этом силу набирать.

.................................

Земно кланяюсь той, что поставила

На ноги меня, той, что с колен

Подняла и крылья мне расправила,

В жизнь преобразила весь мой тлен.

.............................................

Кланяюсь поэзии родной,

пребывавшей в черный день со мной.

Тогда — спасла, выручила, подняла с колен. Теперь надежда таяла с каждым днем. После «светлого» стихотворения «И пух и перо» —

Ни пуха не было, ни пера.

Пера еще меньше, чем пуха.

Но жизнь и трогательна и добра,

как в лагере геодезистов — стряпуха.

Она и займет и перезаймет,

и — глядь — и зимует и перезимует.

Она тебя на заметку возьмет

и не запамятует, и не забудет.

Она, упираясь руками в бока,

с улыбкою простоит века,

но если у нее в котле полбыка —

не пожалеет тебе куска.

А пух еще отрастет, и перо

уже отрастает, уже отрастает,

и воля к полету опять нарастает,

как поезда шум в московском метро… —

Слуцкий пишет стихотворение «Когда ухудшились мои дела» — горькое признание того, что даже поэзия не может ему помочь:

Когда ухудшились мои дела

и прямо вниз дорожка повела,

я перечел изящную словесность —

всю лирику, снискавшую известность,

и лирика мне, нет, не помогла.

Я выслушал однообразный вой

и стон томительный всей мировой

поэзии. От этих тристий, жалоб

повеситься, пожалуй, не мешало б

и с крыши броситься вниз головой.

Как редко радость слышалась и смех!

Оказывается, что у них у всех,

куда ни глянь, оковы и вериги,

бичи и тернии. Захлопнув книги,

Я должен был искать других утех.

Стихи 1977 года свидетельствуют о том, на каком высоком уровне поэтического мастерства и совестливости, на какой глубине чувств обрывается творчество Бориса Слуцкого. От того, что сам поэт это сознает и видит себя висящим над бездной, трагизм их только усиливается.

Ну что же, я в положенные сроки

расчелся с жизнью за ее уроки.

Она мне их давала, не спросясь,

но я, не кочевряжась, расплатился

и, сколько мордой ни совали в грязь,

отмылся и в бега пустился.

Последний шанс значительней иных.

Последний день меняет в жизни много.

Как жалко то, что в истину проник,

когда над бездною уже заносишь ногу.

Глава четырнадцатая ПОЭТИКА СЛУЦКОГО

С кем сравнить его, «попытавшегося басам революции придать мягкий, баритональный оттенок»?

Он создал формулу, позднее переросшую в знаменитый лозунг «пражской весны» — «социализм с человеческим лицом».

«Социализм был выстроен, поселим в нем людей» — так написал Слуцкий в стихотворении о смерти Сталина.

С кем бы сравнить этого поэта? С Хрущевым?

Мягкие знаки вставлял в коммунизм,

в социализм вставлял,

вставлял их даже в капитализм,

а что из себя представлял?

Нет, не срабатывает. Хрущев уж очень эксцентричен. Хрущев уж очень «не умел себя вести». Вот чего не было в Борисе Слуцком так не было. Человек, обладавший субординационным мышлением, прежде всего умеет себя вести — и Слуцкий умел.

В какой-то момент понимаешь, что Слуцкий всегда и во всем придерживался средней линии. Не межеумочное, нашим и вашим, но мужественное стояние на своем под огнем с той и с другой стороны.

Слуцкий отличался удивительным свойством — умением услышать другую сторону. Это было накрепко связано с главным заданием, данным им самому себе в незапамятные, скорее всего довоенные времена: очеловечить революцию.

Отсюда его интерес к бывшим, к побежденным («Старуха в окне», «Старые офицеры», «Я в первый раз увидел МХАТ…»).

Искусству в очеловечивании революции отводилась важная роль — притом что к самому искусству Слуцкий относился скептически.

Это был краеугольный камень, плохонький, слабенький, он не годился для фундамента, но если он, отвергнутый строителями для фундамента, не подойдет для свода, для завершения строительства, то все — к черту, вся постройка псу под хвост.

Идеология Слуцкого, выработанная им самим для себя, была удивительным оксюмороном.

«Я был либералом, при этом гнилым. Я был совершенно гнилым либералом», — писал он о себе. Следует уточнить: он был коммунистическим либералом. Сочетание, мягко говоря, парадоксальное.