По следам преступлений - [6]

А вот и допрос. Куда делась бумага? Как раз этого Четверкова не знает. Где картон? Видимо, ошиблась, когда принимала или отпускала. Почему недостает резиновых сапог? Просчиталась. И так один за другим десятки вопросов, десятки противоречивых ответов. А что случилось со штапельным полотном? Этого Четверкова тоже не знает. Так ли? Раскладываю на столе шесть требований на штапель. По трем из них Четверкова в разное время списала на картонажный цех по 18,6 метра полотна. По каждому из трех других требований абсолютно то же количество трижды приходуется из цеха обратно на склад. Что это за мера? Как будто один и тот же отрез? И зачем понадобилось столько раз перебрасывать его из склада в цех и из цеха снова в склад? Четверкова юворит: «Ладно, пишите… Буду сознаваться., теперь уже все равно».

Вот об этом не раз спрашивают знакомые, не искушенные в следствии. Почему преступник сознается, сам лишает себя надежды на оправдание? Можно ответить, что так поступают люди, когда у них просыпается совесть, Но не для всех случаев такой ответ достаточен. Так, Четверкова в начале допроса все отрицала и созналась только после того, как увидела у меня в руках эти требования. Что же действует в таких случаях — совесть или расчет? Пожалуй, и то, и другое.

По моим наблюдениям, каждый или почти каждый преступник тяготится содеянным. Но страх наказания или стыд разоблачения во многих случаях сжимает горло. И говорить он начинает только тогда, когда поймет, что следователь разобрался в деле и сможет прийти к истине независимо от того, признается обвинение или не признается.

Это поняла и Четверкова, когда увидела у меня в руках шесть требований. Ведь теперь, если не она, то другой, тот, кто тоже подписывал эти документы, расскажет, что происходило со штапелем. Так лучше рассказать самой все как было.

А было это, по словам Четверковой, так. Уже с год назад на фабрику привезли штапельное полотно модной расцветки. Тайком она взяла себе шесть метров на платье, надеясь, что удастся как-нибудь перекрыть. Раньше возникали почему-то излишки. Только успелаекроитьплатье, как на беду фабричный бухгалтер пришел проверять склад. В перерыв, когда бухгалтер ушел на обед, она пошла к директору. «Пустяки, в обиду не дадим!» — сказал Грязнов и тут же попросил принести показать, что за штапель. Когда Четверкова принесла кусок в 12,6 метра, Грязнов положил его в стол и вызвал Серову, начальника картонажного цеха. «У Четверковой неприятность, просчиталась, подпиши ей требование, потом она отдаст…» Здесь же в кабинете Серова расписалась на требовании в том, что получила 18,6 метра полотна от Четверковой. Позже, при проверке в картонажном цехе, уже Четверкова «выручала» Серову: расписалась у нее за 18,6 метра. Так они и списывали друг на друга эти 18,6 метра от инвентаризации к инвентаризации. А в последний раз Серова не согласилась на это: ведь следствие уже шло.

Ну, а с бумагой, с картоном как было? Так же. Грязнов обещал списать. И как не поверить: «выручил» же он со штапелем. Бумагу и картон увозили куда-то на машине. Сладков знает.

Опять Сладков. Иван Петрович, старый шлифовщик, с которым мы познакомились на фабрике, говорил мне уже, как Сладков после работы за кружкой пива корил себя за то, что покривил душой на очной ставке с Ефрюлиным. Говорил, что не мог иначе: ведь ему с семьей Грязнов дал комнату в общежитии, а если сейчас он пойдет против Грязнова, то и уволить могут, и выселить…

Видимо, Ивану Петровичу и его друзьям, ветеранам фабрики, удалось убедить Сладкова, что Грязнов не всесилен, что и на него найдется управа.

И вот в один из вечеров ко мне в кабинет пришел Сладков, сам, без вызова. Извинился за прошлое. Правду говорил Ефрюлин. Возили зеркала. Кому и за что — не объясняли, но что дело нечистое — догадывался, не ребенок, переживал, не хотел, один раз даже при выезде с фабрики остановил машину — дескать, аккумуляторы сели, дальше не поеду. Так что же? Вынули зеркало из машины, замотали в чехлы с сидений и унесли. А открыто отказать боялся, чтобы не уволили, не выселили.

— А с картоном, с бумагой как было?

— Всякий раз подъезжали почему-то к магазину медицинского оборудования, в тамбур складывали бумагу, картон. Но Грязнов в этот магазин не заходил, а шел в соседний «Рыболовство и охота», где заведующим был его дружок—Горшунов Василий Васильевич. С кем тут имел дело Грязнов, трудно сказать. Но вы-то узнаете, — уверенно сказал Сладков.

Не один Сладков, многие считают, что следователь может и должен до всего дознаться. Нам верят. Но оправдать это доверие иной раз бывает очень нелегко.

Заведующая магазином медицинского оборудования Субботина, она же продавец и кассир, не помнит ни о какой бумаге или картоне. Призываю на помощь Сладкова. Он напоминает, что когда в последний раз он складывал бумагу в тамбур, то вместе с Субботиной в магазине находился старичок, который прежде заведовал этим магазином, они спорили из-за каких-то шприцев. А раньше, привозя сюда бумагу и картон, он заставал здесь одного лишь старичка. После этого Субботина подтверждает, что был такой случай. Клубнев уходил на пенсию, и она принимала от него магазин. Тогда и произошло недоразумение со шприцами. Вот акт передачи. Значит, это было 23 июня. Бумагу, кажется, потом забрал Горшунов, она помнит вполне определенно. Не раз было, что к ним привозили бумагу и картон для Василия Васильевича. Ведь магазины рядом, почему бы не помочь, если соседу надо. Может быть, самого Горшу-нова тогда не было на месте… А потом он приходил и уносил все к себе. Клубнев один раз даже помогал ему перетаскивать картон. Понятно, для пыжей картон всегда нужен.