По следам полка Игорева - [23]

Прилепа исчезла. Игуменья ж осталась стоять. И села только после того, как явился Сновид и, получив распоряжение никого не подпускать к двери ближе, чем на две сажени, удалился.

– Какой он теперь взрослый! Совсем даже заматерел. И до чего же стал похож на тебя! – воскликнула Несмеяна.

– Да уж, – проворчал Хотен. Сновид обзавелся уже женой и, собственно, давно уже сделал его дедом, но об этом ему совсем не хотелось докладывать бывшей зазнобе. Переходила бы скорее к своему делу.

– А Важен, тот, сын сбежавшей твоей жены… Тот, небось, и постарше теперь будет. А где он, кстати, Хотенушко?

Хотен помолчал. Много лет никто не произносил при нём это имя, Важен, некогда с умыслом выбранное им для младенца, которого считал своим сыном и в котором души не чаял… Былая горькая обида шевельнулась в душе его, однако, давно уже изжитая, быстро притихла.

– Дед его, гость Корыто, хотя ему и был родная кровь, не оставил выблядку ничего в завещании, однако один из дядей дал место приказчика в семейной лавке в Чернигове. Впрочем, было то лет десять тому назад, когда друга моего, боярина Петра Бориславича, обвинили в краже табуна у великого князя. До того, как на Киев обрушились все те беды…

– Почему же ты не простил его, Хотенушко? Ведь сам малый не был перед тобою виноват.

– Ну, я уже никаких отцовских чувств к нему не испытывал. А принимать выблядка в дом было бы тогда всё одно, что змею пригревать на своей груди. Вырос бы он – и непременно просветили бы его, кто настоящий отец ему, и захотел бы мстить…

Тут Хотен запнулся. Так случилось, что смертельную обиду, нанесённую покойной Любавой, избывал он в грешных объятиях белотелой черницы Алимпии, и кто знает, каких только тайн не выболтал тогда в любовной горячке! Однако гостья ничем не показала, что ей известно, кто приказал убить Любаву и её любовника, и он проговорил осторожно:

– У меня в душе всё давно отгорело, Несмеяна. Давай лучше о твоём деле поговорим.

– Я надеюсь, – выговорила красавица-игуменья довольно напряжённо и на собеседника не глядя, – что и блудная страсть ко мне отгорела в твоём мудром сердце. Иначе тебе неприятно будет выслушать поведанное мною.

– Да ладно уже, мать Алимпия. Какая уж там в мои лета блудная страсть, какая теперь ревность? Говори.

Впрочем, начала она с происшествия, которое к Хотену и его былым страстям явно отношения не имело. Года полтора тому назад через стену Андреевского (он же Янчин) монастыря, где Алимпиада игуменьей, в годину утреннюю, когда черницы спали после заутрени, перелетела стрела. Все, и сестра-привратница тоже, почивали, посему некому было выскочить из калитки и если не узнать, то хотя бы рассмотреть стрельца. Монахиня, нашедшая стрелу под дверью амбара, отнесла её матери игуменье и клялась, что не отвязывала бересты, которой стрела была обвернута у наконечника.

– Если клялась… Скорее всего, полюбопытствовала. А стрела сохранилась? – встрепенулся сыщик.

– Кто бы стал её беречь? – вскинулась встречно Алимпия. – Я и ту бересту сохранила после больших колебаний. Вот она.

– Подожди пока с берестой, давай со стрелой разберемся… Какая она была?

– Обычная стрела, только совсем без наконечника. А ты читай, что ж теперь мне от тебя таиться…

Хотен осторожно развернул ссохшуюся, хрупкую бересту, прочитал вполголоса: «КЪНАЧАЛЬНИЦЕВЪСОФШЗАБЛАГОДЕТЕЛЕМЬТВОИМЬ».

И повторил ещё тише:

– «К начальнице. В Софии, за благодетелем твоим». Да, хитро… Любопытной монахине нечем было поживиться.

– Думаешь, у меня нет злопыхательниц в обители? Могли бы догадаться, и за каким благодетелем в Святой Софии укрыта вторая грамота. Да только стрелец правильно рассчитал, что без моего разрешения никому за ворота не выйти.

– И ты, небось, сразу побежала в Софию…

– А кто бы на моём месте не побежал? Ничего хорошего не ожидала я – и не ошиблась, сразу скажу. Посему и в слове «благодетель» почуяла угрозу и искала сообщение за иконою тёзки того благодетеля, которым меня можно было пугать… – тут она придвинулась к Хотену и взяла его за руку. – Конечно, Хотенушко, первым моим благодетелем в монашеской моей жизни был ты, однако уж очень давнее то дело.

– Да и образ моего святого тёзки Лаврентия – в алтаре, куда тебе, жёнке, ходу нету, хоть ты и игуменья.

– И сказано ведь, что «за», а святой тёзка архидьякон Лаврентий в Софии цветными камушками выложен. Где ж там искать? Посему я сразу же направила стопы свои к большой иконе великомученика Феодора Тирона, что под образами Ярослава Мудрого и его сыновей, затеплила свечу, помолилась-помолилась и, улучив мгновение, пошарила за нею. Я не ошиблась, да только никакой радости мне находка не принесла.

– Грамотка та с тобою?

– Окстись, Хотенушко, – нельзя было такое хранить! Да я её наизусть помню, ту грамотку: «Ты была в Киеве сторонница и вестовщица окаянного Федорца, да ты же»… Ну, тут ругань… В общем, тут о том, что я… – тут она склонилась к уху Хотена и зашептала. – Что я ребёнка родила от одного своего… приятеля, так скажем. И я должна была каждую первую пятницу месяца в полдень класть в дупло старого дуба, первого вниз по течению Днепра от Аскольдовой могилы, по две куны. Иначе не смолчит.