По следам карабаира. Кольцо старого шейха - [218]

Буеверов залился кровью.

Омар не шелохнулся.

— Вон-да-а-а! — поперхнулся барон своей знаменитой приговоркой.

Буеверов зажал щеку ладонью.

Между пальцев тотчас хлынула кровь, обливая ему ку до самого локтя и капая на пол. Он силился что-то сказать, но из горла его вырывались только нечленораздельные хлюпающие звуки.

— Сам напоролся, дурак, — не меняя позы, сказал Омар Садык. — Кровищи — как из барана недорезанного. Стоял бы спокойно — уже был бы в раю, послушал бы, как поют ваши христианские ангелы.

— Шайтан, — прошептал Гумжачев.

— Перевяжите его, — приказал Омар. — А то всю башню изгадит.

Барон крикнул в двери:

— Рита!

Цыганка вошла так быстро, что сомневаться не приходилось: она подслушивала, стоя у входа.

— Чего?

— Воды и тряпку! — велел Феофан, показав на скрючившегося возле очага Буеверова. — Промой и перевяжи ему рану.

Рита сбегала за ведром и безо всяких признаков волнения (видно, не впервой приходилось заниматься ей такими вещами) платком, смоченным в ключевой воде, стала промывать щеку Петровичу. Порез был глубокий. Потом, достав из кармана нечистый свалявшийся бинт, ловко замотала им всю половину головы, завязав концы сзади, на шее.

Буеверов тяжело дышал и потел во время этой процедуры, не сводя загнанных глаз со страшного старика. Губы и руки его дрожали.

— У кого еще есть разговоры? — спросил Омар Садык тем же ровным тоном.

Ни один из них не раскрыл рта.

— Вот так-то лучше, сыны мои, — сказал шейх, улыбнувшись краешком губ. — Мало, что вы мне всю молитву испортили, ни одного доброго дела с умом не сделали — теперь бунтовать?

— Да мы, что ж… — заикнулся было Феофан.

— Не оскверняй уста ложью, — остановил его жестом Омар Садык. — Аллах все видит, вес слышит! — он перевел взгляд с барона на Риту, которая мыла руки в ведре с водой. Вода в ведре была розовой. — Подотри пол и ступай. Готовь мясо, — приказал ей шейх.

Рита засуетилась. Через минуту никаких следов происшедшего не осталось, если не считать замотанной головы Буеверова. На марле, скрывавшей теперь половину его лица, медленно проступала алая полоса.

Рита поспешно вышла, загромыхав ведром, и притворила тяжелую, окованную железными полосами, дубовую дверь башни.

Омар Садык встал, медленно прошел к противоположной стене, куда закатился стилет, поднял его, любовно вытер лезвие полой бешмета и спрятал за пазуху. Очевидно, там, в подкладке, были прикреплены ножны. Затем, провожаемый взглядами (подобострастным — Феофана, мрачным и выжидающим — Хапито, затравленным — Буеверова), вернулся на место. Аккуратно положил расшитую подушечку на каменный пол, преклонил колени и, воздев руки вверх, совершил намаз.

Хапито повторил его жест и тоже зашевелил губами. Старый рецидивист, для которого убить человека было не труднее, чем задавить муху, отличался набожностью, не пропускал молитв, где бы ни находился, а его суеверие вызывало у других членов шайки заглазные насмешки, — открыто вышучивать вспыльчивого Гумжачева никто себе не позволял.

Кончив шептать, шейх встал и после короткой паузы, точно выжидая, когда молитва его дойдет до Бога, сказал, отчетливо произнося каждое слово:

— Деньги пока делить не будем. Кто-нибудь из вас, умников, сунется с ними — и конец. Пишите письма. Вы знаете: они в надежном месте, у меня в подвале. Ни одна собака их не найдет… — Омар резко повернулся к барону, открывшему было рот, и фальцетом крикнул: — Молчать, цыганский пес, когда говорит старший!

Феофан втянул голову в плечи, так и оставшись с открытым ртом. Он не понимал, к чему клонит шейх. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что в подвале у Омара Садыка никаких денег нет. Они тут, в башне. Он сам замуровывал чемодан в кладке под лестницей, где год-полтора назад они вдвоем с Ханом обнаружили давно забытый подземный ход, ведущий к подножью скалы. Там была пещера. Вход в нее буйно зарос кустарником.

— После трапезы, — продолжал Садык, мгновенно остыв, — разойдемся по одному. Хапито и ты, — он ткнул сухим пальцем в воздух по направлению к Буеверову, — на Дербентскую. Ночь проведете там. Все убрать. Чтобы не было никаких следов. На рассвете, через сутки, быть здесь. Еду привезете с собой…

Буеверов отчаянно замотал головой.

— Сцапают, — с трудом выговорил он, морщась от боли.

— Так быстро из Черкесска они не явятся, — брезгливо сморщившись, успокоил его старик. — Сутки, по крайней мере, у нас есть. Ты, — он ткнул пальцем в барона, — то же самое сделаешь у себя. Чтобы ничего не осталось в доме. Понял?

Любая мелочь наведет их на след. Ты — растяпа, пусть Рита сама все проверит.

— Понял, вон-да!

— Сбор — до света, здесь, в башне. Я буду. Тогда каждый получит свою долю. Куда кому ехать скажу завтра. А теперь — пора варить мясо.

…Ели они в глубоком молчании, словно совершали важное таинство. Буеверов не трогал баранину, глядя на аппетитные куски жадными страдающими глазами: ему было больно жевать и, кроме того, от движения челюстей, рана начинала кровоточить. Но совсем отказаться от еды было выше его сил. Он взял алюминиевую кружку и, зачерпнув из котла, стал осторожно прихлебывать горячую жирную шурпу[58].

Феофан истово трудился над огромным куском, перемазавшись до ушей жиром. Жир стекал у него между пальцев, полз желтыми тяжелыми струйками по волосатым рукам с закатанными по локоть рукавами рубахи.