По Рождестве Христовом - [66]

Вернувшись на место, я решил попросить молодого монаха добавить к его списку и это имя. Он охотно согласился и достал огрызок карандаша из кармана.

— Как вы сказали?

— Геро Панкратиду, — повторил я, — супруга Астикреона.

Он записал его на последнем листке. Окна пропускали очень мало света. Их матовые стекла едва позволяли догадаться, что снаружи еще светло. Однако внутри вся церковь сияла, потому что пламя свечей отражало не только золото икон, как мне говорил Катранис, но также светильники, подсвечники, бронзовые паникадила с масляными лампами, а главное, сплошь позолоченный иконостас.

Некоторые монахи были очень бледны, словно никогда не бывали на солнечном свету. Другие были очень худыми, почти бесплотными, и оттого их носы казались необычно длинными. Я смотрел то на их носы, то на руки, то на ноги. Изучал подробно, как картину. Большую часть времени они оставались совершенно неподвижными. Может, забывали, что у них есть тело? А может, не имели сил пошевелиться? Они казались такими изнуренными, словно им, чтобы добраться до церкви, пришлось проделать долгий-долгий путь. На них были большие башмаки, в самый раз для дальних переходов.

Мое терпение иссякло раньше, чем кончилась литургия. Я быстрым шагом вышел из церкви, потом из монастыря и остановился на берегу моря, рядом с нашей машиной. Ощутил воздух морского простора как благословение. Мне даже показалось, что я вижу в волнах большую акулу, с которой познакомился в департаменте подводной археологии. Это навело меня на мысль позвонить Полине Менексиаду. Та ответила сразу же, очень по-дружески.

— Где ты?

Сама она была на борту исследовательского судна, неподалеку от мыса Убийцы. Он называется так из-за яростных ветров, вечно угрожающих рыбакам.

— Нашли что-нибудь?

— Пока ничего. То есть, один рыбак принес нам два шлема, которые подцепил сетью на двухсотметровой глубине. Бронзовые, шестой век до Рождества Христова. Оба коринфского типа, очень распространенного в то время. Не исключено, что они принадлежали персидским воинам. Завтра мы поплывем дальше на запад, остановимся у мыса Акрафос.

— Постараюсь тоже там быть.

Я рассказал ей о саркофагах, в которых тут держат масло.

— Неужели?

Я представил на мгновение, как она причаливает к берегу на надувной лодке и приглашает меня на борт.

— Насколько я поняла, ты не прочь смыться оттуда.

В мою сторону шли Онуфриос и его друг.

— Хотел попрощаться, — сказал друг.

— Похоже, вы убеждены, что правительство никогда не посягнет на ваши привилегии и статус, — прервал я его, наверняка чуть резковато. — Откуда такая уверенность?

— А вы в курсе, что произошло в Европейском парламенте, когда был поставлен вопрос об отмене аватона? Две большие партии, Новая Демократия и Панэллинская социалистическая, проголосовали против, коммунисты воздержались, и только три греческих депутата из двадцати пяти были за — двое неверующих и одна женщина.

Онуфриос задумчиво смотрел на прибрежную гальку.

Мы снова поехали вдоль берега, в сторону Иверского монастыря, расположенного километрах в пятнадцати от Ватопеда. Онуфриос вел медленнее, чем раньше, словно не спешил закончить день. Смотрел вперед с озабоченным видом, хотя я догадывался, что его беспокоит отнюдь не состояние дороги.

— Не нравится мне, что в подвале осталась замурованной статуя, — сказал он наконец, когда мы проезжали мимо монастыря Пантократор. — Как они могли отбить голову юноши и оставить тело под землей?

Только в этот момент я осмелился в первый раз спросить о его прошлом.

— Чем ты занимался, прежде чем стать монахом?

Вопрос его смутил.

— Был учителем.

Он снова умолк.

— Но почему принял постриг, не скажу. Однажды я очень сильно рассердился, этого тебе довольно?

Он наблюдал за мной уголком глаза.

— С каждым Божьим днем моя ноша становится чуть легче. Надеюсь прожить достаточно долго, чтобы избавиться от нее совсем.

— По мнению Гераклита, гнев обуздывать крайне трудно.

Когда мы подъезжали к монастырю Ставроникита, он меня спросил, не хочу ли я увидеть самые красивые иконы на свете.

— Они были написаны Феофаном Критянином, монахом, который жил в шестнадцатом веке и был так же одарен, как Мануил Панселин. Но должен предупредить, что тогда опоздаем к ужину.

— Неважно, поем варенья моей матери.

Монастырь Ставроникита заметно меньше, чем Ватопед и Иверский, но при этом похож на укрепленный замок. Задняя часть здания нависает над морем, на высоте пятидесяти метров. С той стороны мы и въехали, поскольку главный вход был закрыт.

Во дворе было уже почти темно. Монастырские стены странным образом сокращают день. Они задерживают восход солнца и ускоряют приход ночи. Мы двинулись к церкви чуть не на ощупь, как воры. Она тоже оказалась закрытой, но Онуфриос знал, под каким камнем спрятан ключ.

— Мы же ничего не увидим, — пробурчал я.

Единственная лампада, горевшая внутри церкви, не освещала ничего, кроме синего стекла, из которого была сделана. Мы подошли к иконостасу. И тут произошла удивительная вещь: из мрака вдруг возник Христос, написанный гораздо более яркими красками, чем на обычных иконах. Он был в темно-розовой тунике и ярко-зеленой хламиде. Обрез книги, которую он держал в руке, казался огненным. Лик его был не слишком суров. Казалось, он скорее удивлен нашим визитом.