По Рождестве Христовом - [19]

Он достал из кожаного портфеля книгу и протянул мне. Я прочитал на обложке его имя и название: «Православие в вихре политики». Открыл ее и обнаружил, что он уже сделал мне прекрасную дарственную надпись.

— А вас самого Афон привлекает?

Я ненадолго задумался.

— По собственному почину я бы никогда не взялся за эту тему. Но теперь, уже начав ее изучать, нахожу, что она интереснее, чем мне казалось. Как бы я поступил, если бы не госпожа Николаидис, а кто-то другой попросил меня заняться этим? Наверняка отказался бы.

— Вы влюблены в нее?

— Ей вчера исполнилось восемьдесят девять лет! Но это правда, я влюблен — в ее фото, на котором ей не больше двадцати.

— Как она одета на этом фото?

Я охотно ответил на этот неожиданный вопрос.

— На ней белая блузка с длинными рукавами, на груди двойное жабо, от плеч до самой талии. Рукава вверху пышные, а ниже локтя сужаются.

— Она держит что-нибудь в руках?

— Нет. Опирается левой о перила деревянной лестницы.

Похоже, мое описание его удовлетворило.

— Хорошо, — сказал он.

Я решил, что теперь моя очередь задать вопрос.

— А как приходят к решению стать монахом?

— Я знаю одного командира Народно-освободительной армии, который укрылся на Афоне в 1950 году, в конце гражданской войны, когда правые начали преследовать коммунистов. Он собирался покинуть монастырь, как только брожение в умах прекратится, но оно, как вы знаете, долго не прекращалось, и он за это время привык к своей новой жизни. Я с ним познакомился во время одной из своих последних поездок, сегодня он уже старик, но все еще рассказывает партизанские истории. Он всю свою жизнь прожил под псевдонимами — в рядах освободительной армии звался Никитой, сегодня Никифором. Свое настоящее имя он мне не назвал, может, он уже и не помнит. Говорят, что большинство монахов — из бедных многодетных семей. Сам я ничего об этом не знаю, мало с кем разговаривал, да к тому же там не слишком охотно рассказывают о своем прошлом. Однако уверен, что есть немало и таких, кто принимает монашество из-за несчастной любви. Помню одного белокурого монаха, который вечерами усаживался на ограду и смотрел на заходящее солнце. Сидел неподвижно, словно статуя. Однажды я подошел к нему. Из его глаз текли слезы. «На что вы смотрите?» — спросил я его. «На площадь моей деревни, — сказал он. — Минас сейчас поливает ее из шланга». Мы подружились. В следующий раз он признался, что стал монахом, чтобы забыть женщину. Они с ней встречались вечером, на площади. Это были единственные минуты за день, когда она могла вырваться из дома. У нее был муж и трое детей. Они вместе съедали по пирожному, вот и все. А однажды он узнал от Минаса, что она со всей семьей уехала из деревни. Он еще долго ждал ее на площади, заказывая два пирожных, которые, естественно, оставались нетронутыми. Сам я в первый раз поехал на Афон, когда меня отвергла женщина, которую я любил. Думал, мне будет легче выбросить ее из головы там, куда женщин не пускают. Но тишина только подхлестывает воображение. Я постоянно видел ее перед собой. Следующие поездки я совершил уже не ради того, чтобы ее забыть, а чтобы вновь обрести. Отправлялся на Афон, как на свидание. Неправда, что на Святой Горе нет женщин. Я бы сказал, их присутствие там даже ощутимее, чем в любом другом месте.

Его исповедь меня тронула, хотя я и не знал, что ему сказать. Чтобы выиграть немного времени, допил узо. Он же к своему даже не притронулся. Смотрел на меня, прищурив глаза, как близорукие смотрят вдаль.

— Сам я никогда не был влюблен до такой степени, — сказал я ему после долгого молчания.

— И не желаю вам этого.

«Он постоянно думает о той женщине, как монахи о Пресвятой Деве».

Я не хотел, чтобы наш разговор на этом закончился.

— Вы видели древние мраморные обломки в стенах монастырей?

— На фасаде трапезной в Великой Лавре заметен вотивный камень с рельефным изображением уха. Есть там и надпись, где упоминается, если не ошибаюсь, имя Артемиды. Сам образ выражает надежду, чтобы обращенная к богине просьба была услышана. Монахи наверняка видят в нем всеслышащее ухо Божье.

Он посмотрел на стопку узо с таким видом, словно не помнил, что заказывал его. Начал пить маленькими глотками, не прерываясь, так что вскоре докончил. После чего впервые обратился ко мне на «ты».

— Если тебе что-то понадобится, звони без колебаний, домой или в редакцию.

Он записал мне свой редакционный номер, я ему дал в ответ номер своего мобильника.

— Идем? — предложил я ему тем же дружеским тоном, с каким он обратился ко мне час назад.

Он кивнул. Мы дошли до улицы Василисис-Софиас. Он шел медленнее, словно больная нога тяготила его больше. Вдруг остановился.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Хорошо.

В такси он забрался с трудом, ему пришлось поднять правую ногу руками, чтобы поставить рядом с левой. Когда я переходил улицу, направляясь к станции метро у Дворца музыки, мне вспомнился белокурый монах, который смотрел из монастыря на площадь своей деревни. «Все монахи плачут, но у каждого своя причина».

Вчера, в субботу, я не выходил из дома. Включал раза два-три радио. Половина станций передавала репортажи о военном параде, а вторая — церковную службу. Я был не в настроении слушать ни псалмы, ни военные марши и около полудня окончательно выключил приемник.