Мать сказала:
— Ужин почти готов — ты, наверно, с голоду умираешь! Господи, ну и вид у тебя!
К Алексу она стояла спиной. Он скорчил мне рожицу и изобразил беззвучный гогот — вот ведь умора, сорокадвухлетний дядька у мамочки под крылом!
— «С моря вернулся, пришел моряк»[86], — продекламировал Алекс, а затем, передразнивая мой голос, добавил:
— Мама, положи мне макарон!
Джо слегка расслабился. Теперь у него появился союзник, а посмешищем стал я. Мы были не писатели, не мужья, не отцы семейств — а трое взрослых мальчишек, валяющие дурака перед родителями. Как часто родительский дом — всего лишь «простое прошедшее», место, где время стоит.
— Что он тебе говорил, Джо? — спросил Алекс, пока я ходил умываться.
— Сказал, я о лодках ничего не знаю.
Когда мы садились за стол, я сказал:
— Штормит там прилично.
Алексу только того и было надо. Просияв, он принялся изображать вой ветра: то посвистывал, то покашливал. Сощурившись, прохрипел: «Так точно, капитан, штормит там прилично, — он вскочил, задев бедром за стол, — аж бушприта не видать. Так точно, капитан, и ветер меняется. Но ничего, мистер Кристиан! Дайте ему двадцать линьков — авось присмиреет! И поднимите парус на грот-мачте — мы вдалеке от грешной земли. Никто из вас, салаги, ничего не знает о лодках. Но я знаю: я прошел от острова Питкерн до бухты Рок, прокладывая курс по звездам, в сильнейший шторм на памяти людского рода. В единоборстве со стихией! Волны грозились опрокинуть мое утлое суденышко…»
— Ужин стынет, — сказал отец.
— И много ты времени потратил? — спросила меня мать.
— Весь день, — сказал я.
— О да, капитан, — продолжал Алекс. — О да, штормит там прилично: ветер поднимается, волны вздымаются.
— О чем ты напишешь? — спросил отец.
— Он напишет о том, как ревел океан, о том, как он только что обогнул мыс Горн. Перед вами сам Фрэнсис Чичестер![87] Рубка облеплена белыми хлопьями пены, мачта гнется и скрипит, парус рвется, девятый вал близок. Чу! «Джипси Мот» накрыла гроза!
Стоило Алексу распустить язык, как у него просыпалось воображение и включалась память. Голосом он владел как даровитый актер: он умел вдруг срываться на крик или переходить на шепот, всей душой отдавался монологу. Казалось, в эти минуты им овладевало расчетливое безумие, возвышенная анархия творчества. Он торжествовал.
— Но поглядите на него в эту минуту: Петер Фрейхен[88] семи морей, старый морской волк с шаланды с клинкерной обшивкой. Он дома и просит маму положить ему макарон! «Спасибо, мамочка, с удовольствием съем еще тарелку, мамочка». После целого дня в открытом море он снова с папой и мамой и тянется за фрикадельками!
Джозефа всего распирало: он еле сдерживал хохот.
— Нет, об этом он не напишет. О макаронах ни слова. Только капитан Блай[89], один как перст, гнет спину, работая веслами. Долгими ночами в море, страдая от качки, он щи-пап паклю. О ветер, о хищные волны…
— Довольно, — буркнул отец, не отрываясь от еды.
И все, кто сидел за тесным, заставленным тарелками столом, повернули свои широкие лица ко мне, глядя сочувственно. Алекс — с легким смущением, остальные с тревогой, опасаясь, что я обижусь, что Алекс слишком далеко зашел.
— О чем ты напишешь? — спросила мать.
Покачав головой, я попытался удержаться от улыбки, так как подумал: «Об этом».
