По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны - [57]

— Но власти не так уж плохи, — сказал Борхес. — Видела — человек военный, намерения у него благие.

Помолчав, Борхес улыбнулся и неспешно проговорил:

— Умом он не отличается, но по крайней мере он джентльмен.

— А что вы скажете о Пероне?

— Перон был негодяй. При Пероне моя мать сидела в тюрьме. Моя сестра сидела. Мой двоюродный брат сидел. Перон был плохим руководителем и к тому же, как я подозреваю, трусом. Он ограбил страну. Его жена была проститутка.

— Эвита?

— Обыкновенная проститутка.

Мы выпили кофе. Борхес подозвал официанта и сказал ему по-испански: «Проводите меня в туалет». Мне он сказал: «Мне надо отлучиться — я должен пожать руку епископу. Ха!»

Возвращаясь назад по улице, он остановился у подъезда какого-то отеля и дважды стукнул тростью по металлическим опорам козырька. Возможно, в действительности он был не так слеп, как прикидывался, — либо хорошо знал это место. Во всяком случае, замахивался он уверенно. — Это на счастье, — сказал он.

Когда мы свернули на улицу Майпу, он сказал:

— Мой отец все время повторял: «Какая чушь — эта байка об Иисусе. Человек умер за грехи мира — кто ж в такое поверит?». Просто абсурд, вы согласны?

Я сказал:

— Очень уместная мысль для Страстной Пятницы.

— А я и не подумал! О да! — он так громко рассмеялся, что несколько прохожих озадаченно посмотрели на него.

Пока Борхес доставал ключи, я спросил, что он думает о Патагонии.

— Я там был, — сказал он. — Но знаю эти места плохо. Правда, одно я вам скажу. Унылые места. Крайне унылые.

— Я собирался завтра поехать туда на поезде.

— Не уезжайте завтра. Приходите ко мне. Мне нравится, как вы читаете.

— Что ж, до следующей недели Патагония, наверно, никуда не денется.

— Там уныло, — повторил Борхес. Он отпер дверь подъезда, прошел, шаркая, к лифту и потянул на себя его железные воротца. — Ворота ста печалей, — пробурчал он и, хихикая под нос, вошел в кабину.

В Патагонии

В Эскель я хотел приехать в Страстную Субботу, а в Светлое Воскресенье встать пораньше и полюбоваться рассветом. Но Пасха миновала, день был самый обыкновенный, и я проспал. Я встал и вышел на улицу. Было солнечно и ветрено. В этом районе Патагонии такая погода стоит весь год, день ото дня.

Я прогулялся пешком до вокзала. Стоявший в тупике паровоз, дотащивший меня до Эскеля, выглядел руиной, — казалось, он уже откатался по рельсам. Но я был уверен: его еще на сто лет хватит. Миновав паровоз, а затем одноэтажные дома, я вышел к хижинам на одну комнату, где шоссе переходило в пыльный проселок. Каменистый склон да небольшое стадо овец. А в остальном — сплошной кустарник да бурьян. Присмотревшись, на кустах можно было заметить крохотные, розовые с желтым бутоны. Их шевелил ветер. Я подошел поближе. Цветы тряслись. Но они были красивые. Я чувствовал затылком — за спиной великая пустыня.

Вот парадокс Патагонии: здесь будет хорошо либо любителю всего крошечного, либо поклоннику бескрайних голых просторов. В промежутке между этими двумя крайностями тут ничего не имелось. Либо необъятность пустыни, либо мелкие детали крохотного цветка. Приходилось выбирать между великанским и лилипутским.

Этот парадокс меня развеселил. Да, я достиг пункта назначения, но разве это важно? Главное — не цель, а то, что при ключи лось со мной по дороге. Я решил внять совету доктора Джонсона. На заре своей литературной карьеры Джонсон перевел на английский книгу одного португальского путешественника об Абиссинии. В своем предисловии к ней он написал: «Автор не потешает читателя ни романическими нелепостями, ни невероятными измышлениями; все, что он рассказывает, будь оно правдиво или нет, хотя бы вероятно; всякий, кто не сообщает ничего выходящего за рамки вероятного, волен требовать, чтобы люди верили ему, ежели не могут опровергнуть».

Овцы меня заметили, и те, что помоложе, начали бить по земле копытами. Когда я снова на них оглянулся, стадо исчезло. Теперь я был здесь как муравей на чужом муравейнике. Среди этих просторов было невозможно установить истинные масштабы предметов, находящихся у тебя перед глазами. Кустарник образовывал глухую стену, но я мог смотреть поверх него, обозревать этот океан колючек. Издали кусты казались безобидными, при приближении — злобными, а если наклониться к ним, едва не касаясь их носом, казались попросту измятыми бутоньерками. Тишина была полная. Совершенно ничем не пахло.

Я знал, что нахожусь по сути «нигде», но дивился кое-чему другому: я так долго, ехал, что по логике вещей должен был бы соскользнуть с нашей планеты. И все же я до сих пор на Земле — где-то у нижнего края карты мира. Ландшафт здесь был какой-то недоразвитый, но нельзя было отрицать, что свои характерные черты у него есть, а сам я существую среди этого ландшафта. Как он выглядел? Совсем не так, как я ожидал. «Нигде — это тоже место», — подумалось мне.

Внизу, в глубине Патагонской долины из земли выглядывали серые скалы, покрытые темными полосами — отметинами тысячелетий — и трещинами — на память о наводнениях. Прямо передо мной была череда холмов, обточенных и изрезанных тем самым ветром, который в этот момент напевал в кустах. От его песни кусты вдруг вздрогнули. А потом снова замерли, успокоились. Небо было ясное, голубое. Пухлое облако, белое, как цветок айвы, принесло с собой из города — а может, прямо с Южного полюса — небольшую тень. Я наблюдал за ее приближением. Тень скользнула по кустам, промелькнула, ненадолго обдав холодом, надо мной, и, собираясь в складки, упорхнула на восток. То была земля без голосов. Земля, существующая лишь для взора; за плечами у меня, где-то вдали — ледники и горы, индейцы и альбатросы, но здесь — ровно ничего, достойного упоминания, ничего, ради чего стоило бы помедлить. Ничего, кроме патагонского парадокса — бесконечные просторы да крохотные бутоны какого-то родича полыни