По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны - [13]

Но вокзальная деревня — вся одна сплошная внутренность, и ее шокирующая откровенность заставила меня отпрянуть и поскорее сбежать. Я почувствовал, что не имею никакого права смотреть, как люди моются под водопроводным краном совершенно голые среди моря приехавших на работу служащих; как мужчины спят на charpoys[21] или, проснувшись, закручивают свои тюрбаны; как женщины с кольцами в носу и растрескавшимися желтыми ступнями варят похлебку из овощей, полученных в качестве подаяния, кормят грудью младенцев, сворачивают одеяла; как дети мочатся, обрызгивая себе ноги; как маленькие девочки в просторных, сползающих с плеч платьях носят из туалета третьего класса воду консервными банками; и как близ газетного лотка мужчина, лежа на спине, держит на вытянутых руках малыша, любуется им, щекочет ему пятки. Тяжкий труд, жалкие радости и еда, добываемая с боем. Это деревня. Деревня без стен.

В Симлу на автомотрисе с мистером Бхардваджем

В семь пятнадцать утра машинист автомотрисы[22] вставил в двигатель какой-то длинный рычаг и надавил на него. Двигатель встрепенулся, закашлял и, беспрестанно вибрируя и извергая дым, истошно завыл. Через несколько минут мы были уже на горном склоне и созерцали сверху, как на ладони, станцию Калка, где на запасных путях двое мужчин с помощью лебедок разворачивали огромный паровоз. Автомотриса катила в ровном темпе, делая все десять миль в час. Выписывая зигзаги, она взбиралась на крутые склоны и скатывалась в ложбины, а иногда ехала словно бы назад к Калке по террасам с огородами, вспугивая стаи белокрылых бабочек. Мы проехали несколько туннелей, прежде чем я заметил, что они пронумерованы: над входом в очередной была намалевана огромная четверка. Сидевший рядом со мной мужчина — он отрекомендовался как государственный служащий из Симлы — сказал, что туннелей здесь сто три. После этого я старался не смотреть на номера. За окном вагона была пропасть глубиной в несколько сотен футов: в начале XX века для того, чтобы проложить пути, прямо в склоне вырубили террасу — так что колея обвивает гору, точно желоб, по каким у нас в Америке катаются на тобогганах.

Через полчаса все, кроме служащего и меня, заснули. Почтальон, сидевший в хвосте, на полустанках просыпался и вышвыривал через окно на платформу мешок с корреспонденцией, который тут же подбирал носильщик. Я пробовал фотографировать, но пейзаж не поддавался: виды сменялись ежесекундно, словно тасуемые незримой рукой карты. На месте горы вдруг разверзалась пропасть, вместо дымки возникали все оттенки зелени, озаренной утренним солнцем, и этот головокружительный хоровод длился бесконечно. Под полом салона пощелкивали шестерни, словно позаимствованные из мясорубки. А точнее, тикали, как дряхлые часы, навевая дрему. Я достал из сумки резиновую подушку, надул, подложил под голову и заснул безмятежным сном на солнышке. Меня разбудил визг тормозов автомотрисы и хлопанье дверей.

— Десять минут, — сказал машинист.

Прямо над нами было деревянное строение — кукольный домик с алыми махровыми цветами на окнах и широкими карнизами, опушенными мхом. Станция Бангу. На просторной замысловатой веранде стоял официант, держа под мышкой меню. Пассажиры автомотрисы поднялись по лестнице. Я ощутил запахи кофе и яичницы, услышал, как бенгальцы по-английски препираются с официантами.

Я же отправился бродить по посыпанным гравием дорожкам, любуясь ухоженными клумбами и тщательно выстриженными газонами у железнодорожных путей. На склоне под зданием вокзала журчал быстрый ручеек. На клумбах имелись таблички «Не рвать». Около ручья меня нагнал официант с криком: «У нас есть соки! Любите сок из свежих манго? Чуть-чуть овсянки? Чай-кофе?».

Восхождение возобновилось. Время шло незаметно: я опять задремал, а проснулся уже намного выше в горах: деревьев поубавилось, склоны стали каменистыми, а хижины, казалось, лишь чудом не сползали в пропасть. Дымка рассеялась, и склоны стали видны четко, зато похолодало; в открытые окна автомотрисы поддувал свежий ветерок. В каждом туннеле машинист включал оранжевые светильники, а стук колес усиливался и множился, отдаваясь эхом. После станции Солон в салоне осталось только семейство паломников-бенгальцев (все они крепко спали, похрапывая, запрокинув лица), почтальон, служащий из Симлы и я. На следующей остановке — «Пивоварня „Солон“» — в воздухе пряно запахло дрожжами и хмелем. Потом начались сосновые и кипарисовые рощи. Бабуин ростом с шестилетнего ребенка вскочил и сошел с колеи, пропуская нас. Я вслух подивился его величине.

Служащий сказал: «Когда-то недалеко от Симлы жил один saddhu — святой человек. Он умел разговаривать с обезьянами. У одного англичанина был сад, и обезьяны все время ему досаждали. Обезьяны могут все у вас сломать и разорить. Англичанин рассказал saddhu о своей беде. Saddhu сказал: „Посмотрю, что я смогу сделать“. Он пошел в лес и созвал всех обезьян. И сказал: „Я слышал, что вы досаждаете англичанину. Это нехорошо. Прекратите; не трогайте его сад. Если я услышу, что вы ему вредите, я вас сурово накажу“. И с тех пор обезьяны больше не лазили в сад англичанина».