По пути Синдбада - [36]

Эйд, обладавший прекрасной координацией движений, стал лучшим верхолазом на судне. Правда, поначалу высота вызывала у него головокружение, но он быстро преодолел эту напасть и бесстрашно залезал на любую мачту. Бывало, он хватался за грота-фал и карабкался по нему, перебирая канат руками (порой повисая вниз головой подобно лемуру), пока не сближался с мачтой на пятидесятифутовой высоте, после чего, изловчившись, перебирался на грота-рей и, обхватив его руками и ногами, лез дальше. Первое время Эйд, по моей настойчивой просьбе, пользовался страховочными ремнями, но вскоре, обретя уверенность в своих силах, от них отказался, и я не раз видел, как он озорно улыбается с головокружительной высоты, скаля белые зубы, сверкавшие на черном лице, а на голове его красуется ярко-оранжевый тюрбан.

В первые дни перехода по Аравийскому морю хороши были ночи. В безоблачную погоду я любовался кроваво-красным восходом луны, поднимавшейся из-за горизонта с той стороны, где лежали покинутые нами пустыни Аравийского полуострова. Ночью царствовали два цвета: серебристый и черный. На чуть пенившихся водах, вблизи, лежали мерцающие серебристые лунные блики, но все остальное пространство тонуло во мраке, и эти тусклые призрачные полосы света как бы перемежались с черными провалами тьмы. Темно-красный герб султаната на парусе окрашивался в цвет запекшейся крови, а сами паруса принимали изящные очертания благодаря игре света и теней. Глядя на такелаж на фоне ночного неба, казалось возможным изучать геометрию. На корме маячил силуэт рулевого. Свободные от вахты члены команды обычно спали на палубе, их очертания сливались с палубными тенями (у тех, кто проводил ночь в подпалубном помещении, утром першило в горле — сероводород все еще давал о себе знать). Бывало, море фосфоресцировало, и тогда «Сохар» оставлял за собой светящийся след. Лунной ночью из душевой, расположенной на корме, нагнувшись и посмотрев в воду, можно было увидеть отливающих серебром диковинных рыбин, привлеченных движением корабля. А принимая душ, набрав ведро забортной воды, подивиться тому, что вода эта светится — это, как светлячки, лучился планктон.

Утро на корабле начиналось с шаркающих шагов нашего кока, которому предстояло развести тесто и поджарить неизменно подававшиеся на завтрак оладьи. Оладьи были еще съедобными, а вся остальная стряпня нашего кока никуда не годилась. С Шенби, так его звали, вышла промашка, которую я отнес на свой счет. Я познакомился с ним на причале накануне отплытия корабля. На нем была поношенная дишдаша и тюбетейка сомнительной чистоты. Это был человек неопределенного возраста с морщинистым, орехового цвета лицом, напоминавшим шимпанзе. Его робкая, казавшаяся помятой улыбка и настороженные глаза, пожалуй, говорили о том, что главное для него в жизни — это самосохранение. Как я выяснил позже, Шенби прослужил тридцать лет в армии рядовым, не претендуя, видно, на повышение, предпочитая покой. Когда он впервые обратился ко мне, я не понял ни слова.

— Что он сказал? — спросил я стоявшего рядом со мной Мусалама.

— Я тоже не понял, — пожав плечами, ответил матрос. — Он, похоже, говорит на белуджи.

Белуджистан, область на стыке Ирана и Пакистана, когда-то, по крайней мере частично, принадлежала Оману, и многие белуджи, насколько я знал, перебрались в эту страну. Меня выручил другой мой матрос, также стоявший рядом со мной.

— Этот человек хочет наняться на ваш корабль. Говорит, что ему приходилось плавать.

— А что он умеет делать?

— По его словам, он — опытный кок.

Кок мне был нужен: кому-то же надо было кормить двадцать человек экипажа, и я уже начинал примиряться с мыслью, что приготовлением пищи придется заняться всем членам моей команды по очереди. Я перевел взгляд на матроса, говорившего на белуджи.

— Скажи этому человеку, пусть тотчас поднимется на корабль и приготовит нам ланч. Если еда нам понравится, я возьму его коком.

Шенби, подобрав полы дишдаши, пошел по сходням на судно. Он приготовил блюдо из риса и овощей под соусом карри, оказавшееся в его исполнении клейким, тягучим месивом. Есть было можно, но не более того. И все же у меня не было достаточных оснований усомниться в кулинарных способностях человека, отрекомендовавшегося опытным коком. Шенби готовил из тех продуктов, которые ему дали, воспользовавшись посудой, оказавшейся под рукой, к тому же, возможно, он никогда не пользовался жаровней, отапливаемой древесным углем, со специфическим температурным режимом. Рассудив таким образом и придя к мысли, что за оставшиеся двадцать четыре часа другого кока мне не найти, я сказал Шенби, что зачисляю его в экипаж, и, обязав его вернуться на судно утром, послал его в город для приобретения специй на его вкус и необходимых ему кухонных принадлежностей. Шенби вернулся за час до отплытия. В тот вечер ему не пришлось готовить: все мы занимались устройством на новом месте и потому обошлись хлебом и фруктами. На следующий день Шенби подал на ланч все тот же тягучий карри из риса и овощей. За ужином мы доедали это, с позволения сказать, кушанье, к этому времени совсем превратившееся в липкое месиво. На следующий день — опять карри, и я пришел к тягостной мысли, что ничего другого наш кок готовить попросту не умеет, и в предстоящие три недели, которые уйдут на переход через Аравийское море, нам придется питаться черт знает чем.