По поводу предмета исторической географии - [3]
Определение понятия «ландшафт» удивительно напоминает предложенную нами описательную дефиницию этноса. «Ландшафт, – пишет С. В. Калесник, – реально существующий генетически однородный участок земной поверхности; он обрамлен естественными границами; обладает индивидуальными чертами, позволяющими отличить его от других ландшафтов: представляет собой не случайное, не механическое, а закономерное и внутренне взаимосвязанное сочетание компонентов и структурных особенностей; в пространстве и во времени неповторим; характеризуется территориальной целостностью; внутри себя морфологически разнороден, так как слагается из различных территориальных комплексов низшего ранга; вместе с тем однороден, так как общий стиль сочетания разнородных компонентов и структурных особенностей сохраняется в пределах ландшафта неизменным»[3, стр. 3].
Из сочетания обеих дефиниций, очевидно, что они не могут не воздействовать друг на друга, но вместе с тем было бы нелепо простирать влияние географической среды на все стороны исторического процесса, как это делали сторонники географического детерминизма: Монтескье, Боден, Бокль, Реклю и у нас Лев Мечников. Просто следует ввести классификацию явлений и уточнить, какая именно сторона исторического процесса связана с физической географией – ландшафтоведением, а что имеет собственные закономерности, и затем не смешивать их[4].
Предложенное определение позволяет снять вопрос о влиянии географической среды на исторический процесс. В настоящем аспекте интересующие нас явления не противопоставляются среде, а являются ее компонентом. Эта часть географической среды наиболее чувствительна к любым планетарным воздействиям, и поэтому по возмущениям ее можно судить о характере и даже размерах изменений климата, степени увлажнения и т. п. с точными датировками. Что же касается деятельности человека, то она, несомненно, имеет огромное значение для ландшафта. Во-первых народы, практикующие интенсивное земледелие (египтяне, вавилоняне, иранцы и китайцы), весьма изменили ландшафты занятых ими территорий; во-вторых, скотоводческие народы, разводя скот и истребляя или оттесняя от источников воды диких животных, влияли на фауну степей; в-третьих, охотники за крупными зверями иногда практиковали хищническое истребление животных или птиц (например, маори уничтожили птицу моа); наконец, сооружение больших городов, искусственных ландшафтов также влияло на природу их окрестностей. Но даже из краткого перечня приведенных здесь возможностей видно, что разные народы по-разному влияли на природу, и ставить вопрос в общей форме неплодотворно.
Вместе с этим следует помнить, что мы можем наблюдать только результаты интеграции изменений природных условий плюс деятельность этносов, и для восстановления роли того и другого исследование идет путем ретроспекции, что всегда изрядно трудно, хотя и не безнадежно. Надо только отказаться от прямого цитирования исторических источников, потому что в них события всегда освещены неравномерно и даны выборочно. Надежным подспорьем может быть только канва одномасштабных фактов, сведенная в хронологическую таблицу. Такая таблица отражает историческую действительность наименее неточно.
Примером столкновения двух описанных методик исследования является знаменитый спор о направлении изменений климата в Центральной и Средней Азии. Л. С. Берг считал, что есть тенденция к увлажнению, а Г. Е. Грумм-Гржимайло – к усыханию. Оба автора широко использовали исторические данные, но по-разному: Г. Е. Грумм-Гржимайло рассматривал двухтысячелетнюю историю Азии целиком, т. е. синтетически, а Л. С. Берг анализировал каждый факт отдельно и часто воспроизводил без критики мнения и сведения древних авторов в переводах, сделанных первоклассными филологами. Например, Г. Е. Грумм-Гржимайло сообщает, что Алашаньская степь в XII в. кормила население, выставлявшее армию в 150 тыс. конных латников, а ныне там обитает 10 тыс. семейств, главное богатство которых составляют верблюды, а не лошади[5, стр. 445 – 447]. На это Л. С. Берг возражает, что воинами Чингис-хана «была уведена громадная добыча – сотни тысяч голов верблюдов, лошадей и рогатого скота. В результате, понятно, последовало запустение края. Причем же тут усыхание Центральной Азии?»[6, стр. 69]. Оно очень «причем»! Если бы после войны 1227 г. не сократилась площадь степей, то она быстро бы заселилась вновь, сначала дикими копытными, а потом стадами тех же монголов, и к XIX в. страна не стала бы пустыней. Вспомним, что в окрестных оазисах Хами, Турфане, Куче и Джунгарских степях, не испытавших силы монгольских сабель, за счет роста каменистых пустынь также сократились площади травянистых степей[5, стр. 449].
Итак, опора на сведения исторического источника вне связи с предшествующими и последующими событиями оставляет исследователю такой простор, который может повести к любым выводам, даже неверным. Вскрыть ошибку можно, лишь повторив исследование на основе синтетической методики.
Для того чтобы избежать путаницы понятий, следует ввести первичную классификацию. Поскольку историческая судьба изучаемой народности есть продукт хозяйственных возможностей, то она тем самым связана с динамическим состоянием вмещающего ландшафта. И тут возможны два варианта: либо народ приспосабливается к природным условиям, либо он приспосабливает их для себя. Однако и во втором случае необходимо учесть, что приспособление ландшафта к своим потребностям совершалось народами один раз за эпоху существования каждого из них. Раз проделав титаническую работу, народность ограничивалась поддержкой созданного ею вмещающего ландшафта, не внося в созданное принципиальных изменений. Однако не учитывать второй вариант нельзя, как показывает опыт Г. Е. Грумм-Гржимайло в его полемике с Л. С. Бергом, из-за чего его плодотворная идея была поставлена под угрозу. Г. Е. Грумм-Гржимайло пренебрег предлагаемой здесь классификацией культур по принципу их взаимодействия с природой. В результате, по его мнению, оказалось, что увлажненность внутреннего Китая и Синцзяна зависела от деятельности земледельцев, сводивших леса или засыпавших колодцы из страха перед врагом
