По поводу майского снега - [31]

-

(*) (19) Какие ты детские вопросы задаешь. На зоне хлеборез кто? На зоне хлеборез король! А на воле хлеборез - дерьмо, потому что на этой самой воле всякая шваль имеет возможность хлеба себе нарезать от пуза без всякого хлебореза.

(*) (20) Не надо ругаться матом, все правильно. Основной принцип тоталитаризма - запрещено все, что не поручено. В отличие от авторитаризма, запрещающего лишь то, что не разрешено. И либерализма, запрещающего лишь то, что запрещено.

4.5. "Вечности могила"

29.I.82

Экзамены все сдал неделю назад с одной тройкой. Январь был большей частью холодный. Однажды, когда ехал на экзамен, погода была совершенно чудовищной: мороз в двадцать градусов и снег с диким ветром. На дорогах везде заносы и на экзамен я опоздал на целый час. Кроме того, в ожидании автобуса поморозил себе морду: щеки стали деревянные, как от анестезирующего укола.

Сейчас несколько теплее, градусов десять, но отопление почти не работает и в квартире холод. Жгу рефлектор. В зеркале отражается спираль и по мере приближения к фокусу ее изображение расширяется в оранжевую бесконечность. Вечерняя сумрачная комната, сквозняк от окна, а в стене возле пола - дыра в жаркую бездну.

Стихи Вяч. Иванова, цитируемые во 2-й книге воспоминаний Эренбурга:

Охапку дров свалив у камелька,

Вари пшено, - и час тебе довлеет.

Ах, вечности могила глубока!..

Образ в чем-то сходный: источник тепла в холодном доме и сопряженный с ним разрыв, уход в бесконечность "на вполне конечном участке", как пишут в учебниках математики. Но не в пространстве (в зеркале рефлектора), а во времени. Эренбург снабдил эти стихи снисходительным комментарием по поводу того, что в таком возвышенном тоне Иванов продолжал писать даже в 1918 году, когда в квартирах уже появились печки-буржуйки, на которых варили пшенную кашу.

Вечером опять долго слушал Би-би-си. Зимой слышимость стала заметно лучше, чем осенью. Некоторым больше нравится "Голосок", но я лично считаю: нет на свете радиостанции лучше, чем Би-би-си. Кабы не Би-би-си - жизнь моя была бы совсем несносной. На Би-би-си я не сетую: слушаю сам и вам советую.

Уже месяц зачитывают воспоминания вдовы Мандельштама. (Умерла она год назад. Тогда слышал, как милиция, не дожидаясь похорон, вломилась в квартиру, гроб с телом увезла в морг, а квартиру опечатала.) Рассказ о политическом просвещении в сталинские времена. Каждую осень начинали проходить "Краткий курс". На первой же лекции за 15 минут разделывались со всей идеалистической философией. "Гегеля ставили с головы на ноги" и "уничтожали" категорический императив Канта. Ну а она всячески его превозносит, императив. В смысле - все в том же смысле искоренения всего себя. Возможно, что для подследственных и заключенных это небесполезно: превратить себя в мертвеца, не дожидаясь, когда в мертвеца тебя превратят они, но вот для обычной жизни - я несколько сомневаюсь…

И потом у нее же самой - антитеза. Рассказ о знакомой Н. Мандельштам, обозначенной буквами Н.Н.. Ни в какие императивы она не верила, потешалась над всем этим почище пропагандистов. На допросах, однако, никого не назвала. "Пусть в Лефортово я назову родного отца… А здесь, добровольно, я никого назвать не могу." (В Лефортово употреблялись "пытки высшего класса".) Следователь не то забыл о ней, не то даже пожалел - и ее отправили сразу в лагерь. (21) Один знакомый спросил Н.Н., пишет ли она о том, что с ней произошло. Н.Н. ответила, что она занята. "Чем?" "Я живу."

-

(*) (21) Совсем как у Оруэлла: "дверца клетки

захлопнулась, а не открылась", но только по прямо противоположной причине.

* * *

Им, я думаю, очень просто,

Безнадежно улегшимся в гроб,

Встать и выкурить папироску

Возле черных железных ворот.

Я пойду без цепи и намордника,

Дыму жаждуя в грудь и свинца,

И последнюю беломоринку

Там я выкурю до конца.

Только голову в плечи пряча

И с опаской поджав живот,

Прохожу я, - живой, некурящий,

Мимо черных железных ворот.

февраль 1982 г.

4.6. "Нам еще предстоит"

6.III.82

Сегодня слушали Галича. Вчера узнал от Главкома, что у Мойши есть записи и что он обещал Главкому дать их послушать. (Мойшу недавно перевели к нам на факультет из педагогического института по спортивной линии.) Сегодня увидел, что они на перерыве отошли в сторонку и Мойша сунул Главкому магнитофонную катушку, которую тот сразу спрятал в портфель. Я быстро подвалил к ним и в нарушении всех правил конспирации и просто приличия спросил, причем Главкома, а не Мойшу: "А мне дашь?" Главком с вопросительным видом посмотрел на Мойшу, а тот с выражением некоторого ужаса лишь молча помотал отрицательно головой. Но потом, уже в отсутствие Мойши, мы договорились и о перезаписи, и о том, чтобы немедленно пойти в общежитие и заслушать. Семинар досидели, а с лекции ушли. В комнате Бонифация спал похмельным сном его сосед, так что мы, взяв магнитофон, пошли к Чуркиной. У ней никого не было, но дверь оказалась незапертой и мы по-наглому расположились там и приступили к прослушиванию. Вскоре пришла Чуркина, сперва выразила недовольство, но узнав, в чем дело, не выгнала нас и сама тоже села слушать.

Запись продолжительностью в час. Поэма "Размышления бегуна" и штук десять отдельных песен. Лента старая, хрупкая, порвана в нескольких местах. Магнитофон у Бонифация тоже старый, без верхней панели и весь разболтанный. Грязноватая комната, громоздкая казенная мебель образца начала 50-х, мутное окошко, за ним - стены метровой толщины и мрачные вертикальные складки Главного здания. Ослепительные желтые прожилки в сизых тучах, а временами сквозь них - еще более ослепительное солнце. И мы сидим вокруг магнитофона и молча слушаем.