По памяти и с натуры - [6]
Едва научившись читать, прочитал Загоскина «Юрий Милославский…». Было в этой книге для меня особое очарование. По заснеженным страницам книги дремучим лесом едет на вороном коне Юрий Милославский. Таинственная тишина и ожидание того, что сейчас произойдет. Позднее узнал из воспоминаний Аксакова, что Гоголь нежно любил Загоскина.
Мне семь лет. Когда меня хотят наказать, то отправляют на час в спальню родителей. В спальне полумрак и очень тихо. Шкаф с книгами. Книги модные по началу века, книг много: сборники «Знание» под редакцией Горького, Аркадий Аверченко, сборники стихов акмеистов, Северянин и роман Арцыбашева «У последней черты».
Я слышал, как папа сказал однажды маме, что Званцев хочет привести к нам Арцыбашева. Говорят, что он милый и застенчивый человек.
Я начал с Арцыбашева. Я почти все понимал, кроме тех мест, где встречи взрослых мужчин и женщин, повсюду, дома, в гостинице, на горных тропинках Крыма, неизменно заканчивались каким-то головокружением. И я понимал, что речь идет о какой-то таинственной жизни взрослых, которую и мне предстоит прожить в будущем.
Игорь Северянин мне нравился, и я громко декламировал его в своем заточении.
За время частых моих заключений я прочитал Ницше «Так говорил Заратустра» и модные тогда сборники мыслей и изречений китайских мудрецов.
Потом я поступил в гимназию в приготовительный класс и от «серьезного» чтения отошел. Стал читать Жюля Верна и майнридовского «Всадника без головы», «Плавание Норденшельда к Северному полюсу» и о путешествиях к экватору Миклухо-Маклая. Вместе с отважными первооткрывателями неизведанного я преодолевал невероятные тяготы путешествия — голод, жажду, — охотился на львов и бизонов, но в отличие от моих спутников ничем не болел и никогда не уставал. Читал и перечитывал по многу раз «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна», тогда мои любимые книжки, любимые и теперь.
Читал, конечно, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, но школа, где они проходились как учебные пособия, как-то на время отбила живой к ним интерес. Много позднее по-другому, с любовью, перечитывал Пушкина, Гоголя и тонкую, прозрачную поэзию Лермонтова.
Когда болел, читал лежа в кровати романы Чарской для смолянок: «Княжну Джаваху» и «Газават».
Теперь убежден, что читать нужно и мусор, чтобы вернее оценить, что такое хорошо.
Девятьсот четырнадцатый год. Война и политика входят в мой каждодневный «рацион». В доме полно журналов, я внимательно листаю их, следя за ходом военных действий.
С революцией стал читать меньше, много времени отнимала обретенная свобода, переходы из одной гимназии в другую, главным образом из соображений большей близости школы к дому.
Мои одиннадцать лет требовали и других книг. На Тверской на платформе с колесиками безногий инвалид с «Георгием» на могучей груди торгует «Пинкертоном». Книжки разложены на тротуаре, рядом в фуражке деньги. На обложках искусственные пальмы, мужчины в смокингах, мертвые дамы в ночных рубашках, и все это обильно полито кровью. Книжки эти приносить в дом строго запрещается, и я только любуюсь ими.
Лето семнадцатого года провел на даче в Перово у бабушки с материнской стороны. Дача была большая, с верхом. Наверху было множество книг и переплетенных за многие годы журналов. Здесь было уютно. В окнах веранды стеной стоял сосновый лес, в стекла бились бабочки. Лежа на диване читал запоем Чехова, Бунина.
Вечером на платформе гулянье. Студенты с красными повязками на рукавах в окружении дачниц несут патрульную службу. В теплом вечернем воздухе слышны взрывы девичьего смеха, слышны пение и гудки приближающегося поезда.
Я попытался вспомнить и рассказать то немногое, что удержала память о книгах моего детства. Всю жизнь читал много, к некоторым книгам я всегда возвращаюсь, другие всегда со мной. Чтение мое было отчасти беспорядочным. И сейчас оно мне представляется лучшим из всех других.
Первая женская гимназия
В начале декабря семнадцатого года отец перевел меня из Первой мужской гимназии в Седьмую, на Страстной площади. Мое пребывание в ней было очень кратковременным. Занятия никак не налаживались, в классах было очень холодно, совсем не топили, и мы сидели за партами в гимназических шинелях. Гимназия эта была привилегированной, и в ней училось много детей старинных русских фамилий. Помню Олсуфьева и Бестужева.
Вышел декрет о совместном с девочками обучении, и зимой восемнадцатого года Седьмую гимназию соединили с Первой женской. Занятия будут проходить в помещении женской гимназии.
После дворца седьмой мужской это помещение показалось мне каким-то казенным и неуютным. На четырех этажах большие, просторные классы с очень высокими потолками, безжалостный свет в огромных окнах, очень широкие коридоры и большой рекреационный зал.
В первый день мальчиков пришло очень мало. Нововведение это казалось столь странным и опасным, что многие родители не пустили своих сыновей, считая все это временной и пустой большевистской затеей — надо только немного переждать, и все вернется на «круги своя».
Было очень холодно, и мама к воротнику моей шинели пришила скунсовую горжетку: целый узкий зверек с лапками и черными коготками, маленькой острой мордочкой, с красными губами и мелкими белыми зубками — и еще маленькие оранжевые блестящие глазки с черными зрачками. Я не дал отрезать скунсу мордочку и запрятал ее за воротник.
На всех фотографиях он выглядит всегда одинаково: гладко причесанный, в пенсне, с небольшой щеткой усиков и застывшей в уголках тонких губ презрительной улыбкой – похожий скорее на школьного учителя, нежели на палача. На протяжении всей своей жизни он демонстрировал поразительную изворотливость и дипломатическое коварство, которые позволяли делать ему карьеру. Его возвышение в Третьем рейхе не было стечением случайных обстоятельств. Гиммлер осознанно стремился стать «великим инквизитором». В данной книге речь пойдет отнюдь не о том, какие преступления совершил Гиммлер.
В этой книге нет вымысла. Все в ней основано на подлинных фактах и событиях. Рассказывая о своей жизни и своем окружении, я, естественно, описывала все так, как оно мне запомнилось и запечатлелось в моем сознании, не стремясь рассказать обо всем – это было бы невозможно, да и ненужно. Что касается объективных условий существования, отразившихся в этой книге, то каждый читатель сможет, наверно, мысленно дополнить мое скупое повествование своим собственным жизненным опытом и знанием исторических фактов.Второе издание.
Очерк этот писался в 1970-е годы, когда было еще очень мало материалов о жизни и творчестве матери Марии. В моем распоряжении было два сборника ее стихов, подаренные мне А. В. Ведерниковым (Мать Мария. Стихотворения, поэмы, мистерии. Воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. – Париж, 1947; Мать Мария. Стихи. – Париж, 1949). Журналы «Путь» и «Новый град» доставал о. Александр Мень.Я старалась проследить путь м. Марии через ее стихи и статьи. Много цитировала, может быть, сверх меры, потому что хотела дать читателю услышать как можно более живой голос м.
Алан Фридман рассказывает историю жизни миллиардера, магната, политика, который двадцать лет практически руководил Италией. Собирая материал для биографии Берлускони, Фридман полтора года тесно общался со своим героем, сделал серию видеоинтервью. О чем-то Берлускони умалчивает, что-то пытается представить в более выгодном для себя свете, однако факты часто говорят сами за себя. Начинал певцом на круизных лайнерах, стал риелтором, потом медиамагнатом, а затем человеком, двадцать лет определявшим политику Италии.
«История» Г. А. Калиняка – настоящая энциклопедия жизни простого советского человека. Записки рабочего ленинградского завода «Электросила» охватывают почти все время существования СССР: от Гражданской войны до горбачевской перестройки.Судьба Георгия Александровича Калиняка сложилась очень непросто: с юности она бросала его из конца в конец взбаламученной революцией державы; он голодал, бродяжничал, работал на нэпмана, пока, наконец, не занял достойное место в рядах рабочего класса завода, которому оставался верен всю жизнь.В рядах сначала 3-й дивизии народного ополчения, а затем 63-й гвардейской стрелковой дивизии он прошел войну почти с самого первого и до последнего ее дня: пережил блокаду, сражался на Невском пятачке, был четырежды ранен.Мемуары Г.
Русский серебряный век, славный век расцвета искусств, глоток свободы накануне удушья… А какие тогда были женщины! Красота, одаренность, дерзость, непредсказуемость! Их вы встретите на страницах этой книги — Людмилу Вилькину и Нину Покровскую, Надежду Львову и Аделину Адалис, Зинаиду Гиппиус и Черубину де Габриак, Марину Цветаеву и Анну Ахматову, Софью Волконскую и Ларису Рейснер. Инессу Арманд и Майю Кудашеву-Роллан, Саломею Андронникову и Марию Андрееву, Лилю Брик, Ариадну Скрябину, Марию Скобцеву… Они были творцы и музы и героини…Что за характеры! Среди эпитетов в их описаниях и в их самоопределениях то и дело мелькает одно нежданное слово — стальные.