По памяти и с натуры - [15]

Проходя мимо, Миронюк бросил: «Что смотришь, не видишь, девка сохнет».

В учительской полумрак. На ковре среди подушек Тося Винчи и Мила Виницкая, они в вольных цыганских нарядах, в распущенные до пояса их волосы вплетены бумажные цветы, лица их безбожно накрашены. Мы входим по очереди, они гадают на картах, требуют позолотить ручку и щедро одаривают нас поцелуями.

В зале под рояль без устали кружатся пары. Наши девушки и гостьи на высоких каблуках кажутся повзрослевшими и чужими.

У подъезда нас терпеливо до позднего вечера поджидает шпана с Сущевских улиц.

На другой день Таня пришла в школу тихая, волосы ее были гладко зачесаны. Дает мне свой дневник, просит прочитать. Придя домой, читаю, мне становится страшно за нее. Ничего, кроме дружеского участия, я к ней не испытываю, и ее претензии мне тягостны.

Мне приходит мысль, что мы, шестнадцатилетние, года на три отстали от наших девушек и что они уже живут в своем, другом, взрослом мире.

Миронюк

Застрелился Миронюк, юноша атлетического сложения и, казалось, душевного равновесия.

Улица, по которой мы ходим в школу, перед поворотом на Долгоруковскую заканчивается двухэтажным домом. Окна второго этажа поблескивают недоброжелательно и с укоризной смотрят на тебя живого. За окнами горе, но на улице прохожие этого не видят. Дом как дом.

Говорят, что Миронюк заболел тяжелой, неизлечимой болезнью, но никто толком ничего не знает. В школе молчат.

«Лес» у Мейерхольда

Весной двадцать четвертого я и несколько человек из нашего класса пошли смотреть «Лес» у Мейерхольда. Я сидел рядом с Женей Русяевой. Ее соседство меня беспокоило и мешало смотреть спектакль.

Провожал ее в Марьину Рощу по ночным пустынным улицам. Прощаясь, долго и молча целовались.

Мяч

Наступило лето. Я продолжал ходить в студию Леблана. В студии появились новые друзья. Все лето провел в Москве. Время от времени ездил за город писать пейзажи. Много читал, играл в футбол.

Футбольное поле, поросшее чахлой, выгоревшей на солнце травой, всюду плеши белой от засухи земли, земли твердой как камень.

Бегу на левый край, куда подают мяч.

Мяч упруго, со звоном ударяется прямо передо мной и внезапно, изменив направление, исчезает.

Пробегаю по инерции еще несколько метров. Мяча нигде не видно, рукавом вытираю слепящий глаза пот.

Мяч, кажется, сорвался с цепи, он мечется из стороны в сторону, высоко взлетает к небу и замирает на мгновенье в объятиях вратаря с тем, чтобы снова обрести свободу.

Я бегаю целых полчаса, полезно перемещаюсь, как говорит тренер, ни разу не ударив по мячу.

В моих глазах мяч приобретает злобную одухотворенность, что-то издевательское есть в его поведении. И вдруг, довольно далеко от штрафной площадки, он падает рядом со мной и на какие-то доли секунды замирает, поджидая меня.

Я разворачиваюсь и изо всех сил, с ненавистью, на которую только способен, бью по мячу. Мяч, описав кривую, влетает в дальний угол ворот, под самую штангу.

Я знаю, что это чистая случайность или мяч сжалился надо мной, но чудо свершилось.

Прошло много лет, и я не могу равнодушно пройти мимо мяча, для меня он совершенно живой, капризный и неверный, иногда такой покорный и дружелюбный.

Пальто реглан

Как-то, дело это было к осени, надев только что сшитое драповое пальто реглан, которым я очень гордился, к вечеру зашел на миусский стадион. Наших футболистов было немного, и поиграть решили вполполя. Мое пальто и чья-то куртка обозначали вторые ворота. На лавках сидели «миусские» и «грузинские» болельщики, а в дальнем углу стадиона, у кирпичной стены, в тени деревьев, держалась группка парней, среди которых я увидел двух знакомых карманников.

Начали играть, игра складывалась увлекательно, мы теснили противника, и игра шла в одни ворота. Над стадионом начали сгущаться сумерки, и когда вдруг после контратаки противника мы отступили к своим воротам, то ворот на месте уже не было. Мое пальто реглан исчезло. Игра прекратилась, мне представлялось трудным вернуться домой без пальто, да и пальто мне было жалко.

Подошел к моим знакомым карманникам, они в глаза не смотрят и молчат. Положение становилось безнадежным. Я не знал, что мне делать. Вдруг какой-то парень, пройдя мимо меня, сказал почти шепотом: «Иди к Маиски».

Маиски — бандит с «Грузин», коренастый, небольшого роста. Я подошел к нему, сказал: «Маиски, что же это такое, я теперь и домой не могу вернуться». Он немного помолчал и, не глядя на меня, сказал: «Иди и играй».

Мы возобновили игру, наши ворота были на месте.

Три года учения на Долгоруковской казались тогда, да и были на самом деле, может быть, самыми длинными в моей жизни, но теперь кажутся прошедшими с космической скоростью. Быстро зима уступала лету, лето зиме.

Начал писать о школе, а только и запомнились одни поцелуи да «Лес» у Мейерхольда и все другое, то, что к школе прямого отношения не имеет.

Удивительно, что при том, казалось бы, легкомысленном отношении к занятиям с нашей стороны и известном либерализме наших учителей вышли из нашей школы и ученые, и художники, и врачи, и просто хорошие люди.

Кем быть?

Через год я расстаюсь со школой, я верю, что меня ждет великое будущее.