По осколкам - [2]

Опять все ей не так. Понятно, что ей сегодня пришлось трудно. Таракан на пять человеческих ростов потребовал сил больше, чем у нее было. Справилась, молодец. Напугалась, конечно, устала до полуобморока, снова так больше не хочет и теперь сообщает об этом миру в моем лице. Хорошо еще, что сон и сытная еда привели ее в порядок, правда, оптимизма не прибавили. На 15-ом местные гостеприимны и дружелюбны, мы отдохнули, перекусили. Да-а… пора идти.

Переход на углу, всегда готов раскрыться и принять в свои опасные стены. Он никуда не денется, и я смотрю на угол, не торопясь бросаться вперед. Когда знаешь, что ничего нового тебя впереди не ждет, а размеренное старое никуда не денется, очень сильно тянет где-нибудь задержаться подольше.

Уверена, что еще какой-нибудь путь закрылся, и выбирать придется не из всего, а из оставшегося. Я это увижу, укажу, куда идти. Потом укажу, что и где делать… Да, может быть, там будет скверно, опасно, а из еды окажутся только улитки — в тот раз они были спасением и почти деликатесом, хотя и гадость. Но мы уж разберемся. Всегда разбирались, на то и вместе — один указывает, второй действует точечно.

Жаль, последнее время для моего Мастера просто указки недостаточно. Она взяла себе странную манеру брюзжать и препираться: до, после и даже во время работы что-то себе фыркает. Теперь ее часто приходится уговаривать.

Сейчас она дожует и, точно знаю, заведет один из своих разговоров, начинающихся с «Ну и какой план?», «И что дальше?» или «Ла-адно, куда на этот раз?». Интонации будут, на каких и крыса поскользнется. Она так спрашивает, словно хочет заставить меня не отвечать, а спросить что-то у нее самой. Это у нее появилось недавно и особо не бросается в уши. Но вот такими пренебрежительными словами о следующем шаге, таким тоном, на который я лишь отмалчиваюсь, оно отчетливо вылезает после работы.

И работу она стала делать небрежно. Сегодня, например, не уследила за ветром, — и вырвало дерево. Вон, лежит в темноте, больше не шевелит ветками, которые еще недавно махали, пытаясь сопротивляться.

Мой Мастер, выбросив в кусты кости и вытерев свои крупные, всегда почему-то исцарапанные руки пучком травы, начинает:

— Ну и…

— Перестань сотрясать воздух. Не тревожь ночь.

Она замолкает.

В этом молчании слышится такая гора упреков, что она могла бы размерами и тяжестью соперничать с нижней пирамидой любого осколка.

Никак не усвоит, что мне просто нужно время перед тем, как шагнуть в переход. Я не прошу это понимать — что не близко, то не примешь как свое. Но хотя бы запомнить уже можно. Я же запомнила про нее, что ей перестало нравиться ее имя. И не спрашивала у нее никогда, почему ее передергивает, когда кто-то его произносит. Не так много нужно наблюдательности и умения слушать, чтобы понять: она хочет оставить в памяти лишь чей-то единственный голос, зовущий ее по имени. Пусть так. Я не трону и не раню своего Мастера, хоть и не испытываю к ней любви… Когда-то меня учили, что свою пару надо очень любить, дорожить, оберегать, иначе работать не получится. Неверно учили. Получается иначе.

— Так и будем здесь сидеть? Хватит зады холодить! Или мы идем, или я возвращаюсь в деревню!

Вот поэтому и не испытываю я к ней любви. Ее раздражительность мешает ей не толкать того, кто не толкает ее. Но моего терпения и принципиальности хватает, чтобы посидеть еще немного, посмотреть вверх, туда, где проходит граница осколка. Нельзя увидеть, как там загибается воздух. Нельзя перевалиться через границу — осколок на внешней плоскости, как огромная тарелка, не вскарабкаешься просто так. А если вдруг поднимешься по скале или волнами моря утащит, там на ребре тебя и скрутит. На границе притяжение сворачивает свои линии вниз, к внутренней пирамиде. От неживого останется плоское, от живого — лучше не представлять.

Уйти можно лишь с углов. Вот мы сейчас встанем и…

— Инэн!

Я вздрагиваю и с неохотой встаю на ноги. Даже делаю несколько шагов к переходу.

Но вдруг понимаю, что поднялась одна. Мой Мастер сидит, смотрит на меня пронзительно. Чуть прищуриваюсь в темноте ночи и вижу по ее лицу, какой напряженной надеждой полон мой Мастер.

Так чего-то ждут от другого больше, чем от себя. И я спрашиваю первая:

— Что случилось? Тебя что-то тревожит?

— Так мы идем? — она неестественно кривится и глядит из-под отросшей челки почти осуждающе, словно я сделала что-то не то, для чего она меня окрикнула.

— Да. Ты хочешь задержаться?

— Да нет…

— Может, ты хочешь что-то сказать? Говори.

Она молчит. Я жду столько, сколько у меня хватает терпения. Потом слышу неуверенный голос:

— Да ну ла-адно…

Другой на моем месте сел бы рядом, завел разговор, вытянул то, что сначала лезло из нее недовольством, а сейчас заставляет отводить глаза и прятать тяжелый взгляд. Но я перестала соваться в ее дела и мысли после того, как перестала называть ее по имени. Вместе с обращением к себе мой Мастер лишилась и разговаривающих с ней о ней. Мы хорошо работаем и без личного.

Знаем мы друг друга давно. И она знает, что я промолчу, что не стану лезть, можно хоть сколько угодно сопеть. Поэтому встает, подходит. Упрямо смотрит только себе под ноги.