По одну сторону горизонта - [6]

Тарантелла

Кто это там идёт в толпе

С улыбкою довольной?..

Как Папа Карло, деловит,

И весел, и лукав.

И в брызгах солнечных лучей

На площади Навона

В ладу с величием руин

Его беспечный нрав.

Мы вместе с ним глядим на Рим

Из утренней кантины,

Нам итальянский по плечу

И русский нипочём!

И наши души веселят

Пирожное с малиной

И гладиатор на углу

С пластмассовым мечом!

А у кого ещё жена

Прелестна, как фиалка,

Нежна, как белый креп-жоржет,

Изящна, как лоза?

Ах, рядом с женщиной такой

Цветёт любая палка,

Поскольку ярки, как цветы,

Анютины глаза!..

Переплетаются века,

Как ремешки сандалий,

На декорацию похож

Дырявый Колизей.

Карабинеры на мосту

И Цезарь на медали —

Оживший китчем и дождём

Истории музей.

В пустом кафе официант

Зовёт дружка: «Джакомо!..»

И улыбается не нам,

Но нам приносит счёт.

А время катится легко

И тикает знакомо,

А мы, до крошки всё доев,

Уже хотим ещё!

Кто это там идёт в толпе?

Четыре Буратины.

А город набирает темп

И поправляет грим.

Нанизаны на улицы,

Как бусы, магазины,

Где начинает новый день

Бурлящий рядом Рим!..

«Как пронзительно сини его глаза…»

Как пронзительно сини его глаза,

В них ультрамарин отражает яхты.

Я взгляну и выдохну тихо: «Ух ты!»

И на шаг отступлю назад.

Но уже не смогу от него уйти,

Остановлена тёмным его магнитом.

И под ветром, летом до дна залитым,

Я застыну в его сети…

Будет день, и, от ярости ошалев,

Я приду к нему, и грозя и споря.

Но меня обнимет безмолвно

Море.

     И во мне растворится гнев.

В самолёте

Я в наушниках слушаю Эллингтона

В самолёте, летящем в Мадрид.

Сборы нервные вспоминаю сонно

Под неровный моторов ритм.

И думаю: вот ведь какая штука —

Лето, прошлый век, утомлённое ретро,

Я лечу в самолёте и слушаю Дюка,

И медовы звуки, как губы ветра…

Рядом спят соседи, ползёт столетье.

Пятьдесят шестой год. В Ньюпорте — полдень.

И в нагретой меди мелодий этих

Время кажется медленным, нега — полной.

Я сижу и думаю: вот улыбка

Открывает в дороге другие души!..

Вывод правилен, но обобщенье зыбко:

Равнодушие в Russia воспримут лучше.

Высота семь тысяч, чего — не помню.

Стюардессе можно в модельный бизнес.

Облака внизу. И сейчас легко мне

Улыбаться с неба чужой отчизне.

Но в Ньюпорте полдень и запах сосен,

Океан спокойный и ветер гладкий…

И покорны волны, и скоро осень.

Пристегнуть ремни.

Пять минут до посадки.

Шварцвальд

Колюч и грузен чужой язык

И крепок чудесный грог…

Приветлив к путникам разных лиг

Гостиничный погребок.

Копчёный окорок, острый сыр,

Вина золотого блик.

Очаг на время, простой трактир —

К усталым ногам привык.

Здесь розов башенных стен кирпич,

И густ колоколен звон.

Лубок раскрашенный, но не китч —

Гравюра других времён.

А семь пробьёт на больших часах,

И ставни прикроет бар.

Всем на прощание: «Гуте нахт»,

А может быть, «Бон суар».

Давай же выпьем за то, чтоб так

И плыть нам, покинув док.

Пока хранит нас во всех портах

Нестрогий дороги бог.

Гулять по миру, что вечно нов

И нас никогда не ждёт.

Всем на прощанье: «Хороших снов»,

А может, «Лехитраот».

Часть III Самолётная перспектива стихи-песни

Голубка

Талечке

Знаешь, всё останется с нами.

Верба распустилась в бутылке.

Мы навечно ранены. В раме —

Мама с папой. Там, на развилке,

Нам чужие птицы кричали…

Но под крышей жили на даче

Белая голубка печали,

Синяя голубка удачи.

Хронос и Харон в этой лодке.

Мой отец в песках похоронен.

И теперь в солдатской пилотке

Дочь моя стоит, как в короне.

От химер пустыни незрячей

Ты её храни, ангел хрупкий,

Синяя голубка удачи,

Белая надежды голубка…

Жилкой голубой на ладони

Жизнь моя рисует картины.

У седой оливы на склоне

Сеть морщин в пыли Палестины.

Ничего не будет, как прежде.

Но мелькают в небе горячем

Белая голубка надежды,

Синяя голубка удачи.

Человек дождя

Человек дождя, с бледной кожей,

У него глаза — в тон сирени.

Он сидит с другом, но, похоже,

Он живёт в другом измереньи.

Человек дождя — друг мой старый.

Он большой гурман и насмешник…

Но за ним тучи ходят стаей,

И ему смешон климат здешний.

Пузыри в окне и на луже,

А зима нежна и ненастна.

Он поёт не мне, он простужен.

Он глядит

В небо.

И, может, оттого

Ты слушаешь его,

Глаза прикрыв,

И слышишь капель дрожь.

Горяч его очаг,

А на его плечах,

Как плащ, стареет дождь…

Он курит свой табак,

А на его губах

Горька улыбка.

А в глазах вина.

Ему кричат «браво!..»

А женщина его

Летит в Париж одна.

Иерусалимский этюд

Мимо рынка и духана,

Где приправы пахнут пряно,

На сверкающем сигвее

Едет юноша-хасид.

Взор его сугуб и светел.

Развевает пейсы ветер…

А над улицею летней

Дымка знойная висит…

У него кипа под каской,

У него душа под маской,

У него на всё подсказка —

В книге главной на земле.

Он летит, прямой и чёрный,

Гордой птицею учёной.

Он на белом на сигвее,

Как на белом на осле!..

От жары почти растаял

В небо вросший город старый.

Блудных кошек бродят стаи,

И качаются дома…

Правят нами бестолково

Жажда славы, сила слова,

Злого знания оковы,

Зной и горе от ума.

Мы всё ходим друг за другом,

Кто один, а кто с супругом,

В напряжении упругом

И в тумане по земле…

А он летит, прямой и чёрный,

Гордой птицею учёной.

Он на белом на сигвее,

Как на белом на осле.

Ах, подари мне веру, мой единоверец!..

Я мал, как заяц, и зол, как перец…

Я глуп, как маленький щенок,

Ах, если б я поверить мог,

Была бы ноша мне легка уже давно…

Но я в неведеньи пока, и мне темно.