По обрывистому пути - [168]

Не дождавшись возвращения Варьки, не зажигая лампы, не раздеваясь, Лизавета легла на кровать, не скинула даже с подушки кружевного покрывала, натянула на спину стеганку. Не ела, и есть не хотелось.

Она силилась представить себе умершую Маню. Но вместо того ей виделась прошлогодняя людная площадь Страстного монастыря, красный флаг впереди, над толпою, и ликующая, живая подруга Манька, которая со счастливым лицом повторяет: «Хорошо, хорошо-то как, Лизка! Радость-то, праздник народу какой!..»

2

Старый однорукий ткач ехал «чугункой» в родную деревню. Уйдя из избы, в которой он прожил из милости несколько лет на печи, недели две отирался Антон по ночлежкам, у Хитрова рынка, потом пришел на вокзал, толкался там, христарадничал. Швейцар его гнал, отдал полиции. После ночлега в участке Антон опять тащился туда же: ведь ездят же зайцами люди — неужто уж он-то дурее других!.. Но он не сумел. Приметного однорукого нищего снова сгребли в полицию. И когда он в третий раз угодил все к тому же приставу, ему повезло: городовой, собиравшийся из Москвы на побывку в деревню, оказался Антону земляком и предложил доставить бродягу на родину, где и сдать волостному начальству. Городовому была в том своя корысть: сопровождая бродягу, он ехал словно бы по служебной надобности, в командировку, и получал за то кормовые деньги да бесплатный проезд. Если бы не добрые отношения земляка-полицейского со своим полицейским начальством, которому он посулил привезти из деревни жирного гусака, то сидеть бы Антону месяца два в кутузке, ждать, пока подберется попутный этап. А теперь он ехал, «как барин», за казенный счет, с отдельным конвоем в вагоне четвёртого класса. Не то что блох кормить в кутузке да жить с отпетым ворьем или идти пешедралом голодному от деревни к деревне, стучась под окошками Христа ради…

Поезд постукивал однотонно, потряхивая на рельсовых стыках, качался, гремел, и было ему впереди ещё постукивать да качаться, да снова стоять в тупиках, выжидая, пока пройдут курьерские, пассажирские и почтовые поезда. Их поезд был самый длинный и самый медлительный.

— У нашего поезда звания ведь какая отменная — товаро-пассажирский! Что ни пассажир, то и товар? Купцам продать — гору денег наворотили бы! — балагурил Антон.

— Ох ты и «товар», старик! — вздохнул его страж. — Знал бы я, сколько с тобой неприятностев, никогда не взялся бы тебя доставлять. Я думал ведь — так, старичок… Смотрю — без руки. Пожалел я тебя, а ты озорной, языкатый!.. Ну что тебе за беда, что поезд стоит! Постоит да пойдёт! Не на свадьбу спешить. Другие молчат и едут. Деньги платили, а едут, молчат, а ты всем недоволен, шумишь… Ты бы к стенке присунулся, спал бы уж, что ли! — уговаривал городовой.

— Сутки едем — все спать! Да что я, медведь! — возразил Антон. — Вот гляди-ка, опять становится!

В самом деле, поезд замедлил ход, заскрипел тормозами и снова остановился. Захлопали двери, в переполненный без того и душный вагон лезли новые пассажиры, неся с собой запашок влажной мартовской свежести, который развеивал кислый овчинный дух и махорочный дым набитого людьми вагона.

— Манюшкя! Ванюшкя! — суетливо кричала деревенская женщина, засовывая закутанного в тряпье младенца на широкие верхние нары. — Где вы там, лихоманка-то вас побери, увязли?! Господи! Навязались мне на душу, право! — отчитывала она двоих старшеньких — лет восьми и десяти ребятишек, которые робко прижались в проходе прокуренного махоркой вагона.

— Растеряла, наседка, цыплят! Небось, никуды не поденутся! Никто не украдет твое добро! — проворчал мастеровой с нижней лавки. — Ты туда забирайся, а я их тебе подсажу, не бойся. Там, наверху, ловчее с ребятами…

— Одна с троими! Что же тут мудреного — растерять! — успокаиваясь, пояснила женщина и улыбнулась добрыми ясными, будто нарочно подсиненными глазами.

«Ладная-то какая красавица, ведь родит же такую бог!» — подумал Антон, с ласковым сожалением глядя на её бедняцкую, рваную одежонку, на стоптанные лаптишки, на скудную одевку её ребят.

Пока она подбирала их к себе наверх, раздались три звонка, свисток. Поезд дернулся и опять закачался.

— Тронулись, слава те, господи! Пронеси бог крушению мимо, — пролепетала вслух новая пассажирка, устраивая младшенького.

— Немысленность, право! — солидно и поучающе обратился к новой попутчице усатый Антонов полицейский. — Ну куды его «пронести»?! Нешто крушение — волк, по дороге бегает! Крушение есть несчастное произошествие! Когда и бывает, конечно, как, скажем, случается — и пожар загорит. Не каждый же день пожар у тебя в деревне! Вот так и крушение на чугунке…

— В какой ни на есть деревне на свете — всегда пожар! — возразил городовому Антон. — Пожарами бог людей не обделит! Каждому свой пожар в свое время! Рублей да богатства, конечно, на всех-то не напасешься, и господу трудно… — Антон кивнул на синеглазую молодку с ребятами. — Ишь ведь народ-то, как окаянный, плодится: сам голодный сидит, да ещё народит полдюжины нищих! А господу богу забота: где на них разом на всех устроить достаток!.. Надо же чем-то каждого наделить! А пожар да болезни на каждого сыщутся… Припасе-ены!.. Знай не зевай — хватай их, да в пазуху!..