По обрывистому пути - [125]

— Карательная деятельность государства в художественных произведениях Достоевского предстала перед вдумчивыми судебными деятелями в совершенно новом свете, как ищущая серьезного разрешения ряда требовательных вопросов, — говорил Горелов. — Перед нами, судебными деятелями, Достоевский блестяще представил различие между предумышленней и простой умышленностью преступления, а от признания этого различия так много зависит в дальнейшей участи того, кому случилось несчастье впасть в преступление и оказаться перед лицом суда. Гуманность великого сердцеведа Федора Михайловича Достоевского обращает внимание судей и заседателей на тщательную оценку того, что мы называем доказательствами, из которых, как из отдельных камешков, складывается мозаичная картина преступного деяния.

Достоевский выдвигает понятие о преступном состоянии человека в момент совершения преступного деяния. А в элементы этого состояния входит и наша с вами человеческая среда, само устройство нашего общества, которое, само того не сознавая, подчас бывает виновно в подготовке преступления, совокупностью общественных условий наталкивая преступника на злодейский акт.

Зал прервал оратора аплодисментами.

— Элементами такого преступного состояния являются и воспитание человека в детстве, и сложившийся под влиянием воспитания его характер, и обстановка, которая иногда совершенно внезапно рождает необоримую идею преступления. Ведь если бы Родион Раскольников не терпел нужды, ему не пришла бы мысль об убийстве…

Могут ли закон и судебные учреждения одинаково подходить к самому совершённому факту, отмеривая карательное возмездие равной мерой за равное преступление, как это отмерялось в древних судебниках?

Нет, господа, не могут!

Недаром известный французский криминалист в своих лекциях обращается в заключение к слушателям со словами: «Surtout, messieurs, lisez vous Dostojevski!» — то есть: «В особенности, господа, читайте Достоевского!»

Горелов говорил с искренним увлечением, и зал слушал его внимательно. Изредка раздавался шепот, но окружающие так строго оглядывались, что нарушители в тот же миг умолкали.

— Каждый из нас всегда в сердце своем судья и считает себя в праве судить подобных себе, особенно когда на социальной лестнице они стоят ниже нас, забывая при этом, что преступное состояние — это человеческое состояние, а ничто человеческое не чуждо каждому из нас. На преступника нельзя глядеть свысока… Журналисты и адвокаты, чиновники всех рангов, деятели благотворительных учреждений, педагоги, даже священники — все мы судим людей и решаем, помочь или отвергнуть просящего — по его словам, по его тону и даже по выражению его глаз, забывая, что сами мы можем однажды попасть в его положение… Великий Достоевский в произведении, которым мы все восхищались в высокоталантливом исполнении артиста Михаилы Оленева, учит нас: вникайте глубже в человеческую душу, думайте, господа, о ближнем, о мотивах, о совокупности обстоятельств, толкнувших его к преступлению. Старайтесь понять людей, господа. Высшие — низших, низшие — высших. Ибо нередко бывает и так, что стоящий внизу социальной лестницы смотрит на высшего как на врага только потому, что тот исполняет свой долг, как он его понимает. А может быть, это исполнение долга тоже дается высшему терзанием сердца и муками…

— Например, когда отдают студентов в солдаты и нагайками лупят курсисток, у шефа жандармов происходит терзание сердца!.. — выкрикнул кто-то из задних рядов.

В зале поднялся гул голосов и шепот, все стали оглядываться.

Рощин торопливо схватил колокольчик и позвонил.

— Я повторяю, обращаясь к вам, люди-братья: читайте Достоевского, учитесь у него быть гуманными! — поспешил закончить Горелов, избегая скандала, потому что поручился губернатору, что эксцессов не будет.

Раздались нестройные, жидкие аплодисменты, сквозь которые прорвались голоса:

— Аллилуйя с маслом! Ханжеское филистерство!

— Размазня! — не сдержавшись, вместе с другими крикнул Илья.

— Во имя гуманности жалейте жандармов и губернаторов! — откликнулся женский голос из задних рядов.

Послышался свист. Поднялся ропот и гул.

Рощин вскочил и настойчиво звонил в свой благозвучный серебряный колокольчик, едва слышный в поднявшемся шуме. Чтобы угомонить публику, Виктор Сергеевич с поспешностью передал слово главному врачу губернской психиатрической больницы доктору Воскресенскому.

Приземистый, широкоплечий человек со щетинистым седоватым бобриком на голове, с квадратной черной бородой и угольно-черными глазами взошёл и а кафедру, выжидая, когда успокоится шум. Рощин всё звонил.

— Господа! Милостивые государи и милостивые государыни! — несколько резким голосом, не совсем-складно заговорил наконец новый оратор. — Если мой почтенный предшественник говорил о поучительности, так сказать, гениальных трудов Федора Михайловича для судебной мысли, то мне, как врачу-психиатру, приходится со всей прямотой признать, э-э… что Федор Михайлович указал пути психопатологическому исследованию развития больной, преступной идеи от ее, так сказать, зарождения до момента пролития крови.

Горелов был известным городу адвокатом, и многие уже ранее слышали его выступления в суде. Многим он нравился, но длинная речь его уже утомила.