По нехоженой земле - [153]

Можно было надеяться, что на некотором расстоянии от берега торосы поредеют или исчезнут совсем, но местность, лежавшая перед глазами, сулила большие трудности.

Уже решив про себя выбрать этот путь, я спросил стоявшего рядом товарища:

— Ну как, нравится?

— Красота!

— Пройдем?

— А то как же!

— Может быть, пойдем кругом? Там, наверное, будет легче.

— Ну, зачем? Здесь веселее!

— Да ведь тяжело придется.

— Ничего! Собаки в порядке, а сани выдержат!

Журавлеву даже и в голову не приходило, что мы сами можем не выдержать, хотя он прекрасно понимал, что на такой дороге больше работы предстоит нам, а не собакам. Я не стал его больше испытывать. И мы, избрав трудный, но кратчайший путь в направлении горы Герасимова, пустились в дорогу.

Хаос льдов сразу окружил нас со всех сторон. Каждые десять — пятнадцать минут мы взбирались на очередную гряду беспорядочно наваленных льдин, потом с возможной осторожностью скатывались, сползали или попросту сваливались на другую сторону, чтобы тут же начать взбираться на новый торос. Глыбы, гряды, бугры, ледяные мешки и глубокие колодцы, засыпанные пушистым снегом, следовали бесконечной чередой.

Собаки часто оказывались совершенно бессильными. Свалившись всей упряжкой в ледяной мешок, они без нашей помощи уже не могли из него выбраться. Или какая-нибудь одна собака повисала между двумя вертикально торчащими льдинами и, хрипя в лямке, ждала, пока ее вытащат. А тут еще медвежата. Уже привыкшие к саням и, по-видимому, считавшие свое место на них неотъемлемым, они то и дело вываливались на лед, жалобно ревели, стараясь забраться обратно. Иногда им удавалось это сделать самим, но через несколько минут сани снова кренились, ныряли передком или становились на дыбы перед новым торосом, и зверята клубками вновь катились на лед. Мы удлинили их цепи, после чего медвежата побрели за санями самостоятельно. Правда, первое время они пытались упираться, но наседавшие собаки задней упряжки невольно заставляли торопиться.

Обходя совершенно непролазные участки, мы все дальше углублялись в нагромождения льдов. Тяжелые сани приходилось то и дело поднимать на руках и потом так же спускать вниз. Часто надо было браться за топор, скалывать торчавшие на пути острые углы льдин или расширять проход. При удачном ударе льдины легко кололись на крупные куски, а чаще на ледяной глыбе оставалось только белое пятно, словно синяк на теле.

Незаметно проходили часы в трудной работе. Торосы сделались ниже и поредели, но здесь на них было меньше снега, и поэтому преодолевать препятствия стало еще труднее. Верхние меха были давно сброшены и лежали на санях. Несмотря на сильный мороз, томила жажда. Мы почти потеряли понятие об осторожности: в горячке работы, в неразберихе ледяных нагромождений трудно быть осторожным. Вместе с собаками и гружеными санями часто валишься с торчащей льдины вниз. Ну а можно ли один раз свалиться осторожно, а другой неосторожно? Можно просто свалиться, а к чему это приведет — узнаешь внизу. Один раз взвизгнет собака, другой раз угрожающе крякнут сани, а то и сам пощупаешь ушибленную ногу или руку — по-разному бывает.

Через четыре часа одометр показал, что мы прошли только 9 километров. В действительности же прямого пути набралось не более 6 километров, остальное ушло на обходы и зигзаги. Это вместо 24—25 километров, обычно проходимых за такое время по ровным льдам!

Хотелось остановиться, натопить воды и пить, пить. Но мы, хотя и походили на букашек, копошащихся среди беспорядочно наваленных груд колотого сахара, продолжали упорно пробиваться вперед. Да и должны же где-то кончиться эти проклятые торосы! Мы гнали мысль об остановке, заглушали жажду и делали лишь маленькие передышки, чтобы снова взяться за сани.

При очередной передышке я спросил Журавлева:

— Ну, как?

— Красота! Чтоб ей провалиться!

— Значит, весело?

— Конечно, настоящая работа!

Охотник вытер рукавицей мокрый лоб и вдруг спросил:

— Кто такой этот Шокальский?

Я сказал, что Юлий Михайлович Шокальский, имя которого носит пролив,— крупнейший советский ученый — географ, гидролог и картограф. И начал было рассказывать о его работах.

Журавлев прервал мой рассказ:

— Я не про то. Наверное, крутого характера человек?

— Наоборот, очень мягкий, спокойный и обходительный.

Доброжелателен к людям, особенно к путешественникам!

— Чего же его пролив такой щетинистый?! — больше распутывая собственные мысли, чем обращаясь ко мне, проговорил охотник.

Я напомнил, что в прошлом году здесь лежал совершенно ровный лед, торосы замечались только на горизонте, значительно западнее. По-видимому, не каждый год льды в проливе одинаковы. Еще через час изнурительной работы — на счетчике одометра прибавилось два километра. Но тут перед нами открылась первая широкая полоса ровного льда. Увидев ее издали, с высоты одного из торосов, мы обрадовались, но, подойдя вплотную, были озадачены. Наш путь пересекала полоса почти в километр шириной молодого, еще серого льда, образовавшегося на месте недавнего большого разводья.

Лед достигал толщины 19—20 сантиметров, но, как обычно, образованный из соленой воды, он был еще рыхлым и не внушал особого доверия. Искать обхода нам не хотелось, а ждать двое-трое суток, пока лед по-настоящему окрепнет, тем более не было желания. После небольшой разведки на лыжах мы решили, что ледяное поле выдержит- тязкесть наших саней... если собаки ни разу не остановятся и пронесутся галопом.