По наследству. Подлинная история - [43]

На следующий день, когда Лил позвонила отцу из Элизабета — справиться о его здоровье, я услышал:

— Филип мне как мать.

Я был ошарашен. Можно было бы предположить, что он скажет: «как отец», но он выразился, не прибегая к банальностям, чего я ожидал, а куда более тонко и в то же время более открыто, без околичностей, с завидной, отнюдь не напускной прямотой. Да, он всегда учил меня на своем примере так, как не научили бы ни американский зауряд-папаша, ни школа, ни спортивная площадка, ни один дамский угодник, — на примере более грубом, ни в малой мере не совпадающем с моими тщеславными — а иными они и быть не могли — мечтами о здравомыслящем, достойном отце вместо этого недоучки, которого я отчасти стыдился, и вместе с тем его ранимость, прежде всего как объекта антисемитского ущемления в правах, укрепляла мою солидарность с ним и утверждала в ненависти к его обидчикам: он учил меня просторечью. Он и сам был, как просторечье, — приземленный, колоритный, не признающий недомолвок, со всей присущей просторечью вопиющей ограниченностью и несокрушимой силой.

К слову сказать, антисемитизм стал предметом краткой переписки, завязавшейся предыдущей осенью между Джоном Кридоном, президентом и главой «Метрополитен лайф», и мной, после того как «Нью-Йорк таймс бук ревью» опубликовал в октябрьском номере мое биографическое эссе. В этом эссе, названном «Под семейным кровом» — оно вошло в мою книгу «Факты», — описывался наш ньюаркский район, ставший пристанищем для еврейских ребятишек, росших там в тридцатые-сороковые годы, когда я как американец чувствовал, какая угроза нашей жизни исходит от немцев и японцев, и, хоть и был совсем мал, как еврей «не мог не ощущать, в каком страхе держат нас высшие и низшие слои американских христиан».

В этом эссе я упомянул об ущемлении прав, проводимом в те годы корпорацией «Метрополитен лайф», — вот что заставило Джона Кридона мне написать. Напомнив, что несколько лет тому назад он виделся с моим отцом, Кридон далее сообщал, что тогда мой отец ничего не говорил о каком-либо ущемлении прав; и он совершенно уверен, продолжал Кридон, что никакого ущемления прав в «Метрополитен» не было. По словам Кридона, написать мне его в первую очередь вынудило письмо старого коллеги, врача на пенсии, сотрудника компании в 1940-е годы, где тот полемизировал с моей публикацией в «Таймс». К письму Кридон приложил переписку, в которую я, неведомо для себя, побудил их вступить.

В письме Кридону врач на протяжении трех абзацев доказывал, что, вопреки моим утверждениям, «Метрополитен» никак не ущемлял права евреев. Его «потрясло», писал он Кридону, как мог Филип Рот в такое поверить, и, доказывая обратное, приводил примеры: «один из наиболее известных служащих высокого ранга, которого знают во всем мире благодаря его выступлениям по вопросам общественного здоровья и статистики от имени „Метрополитен“, Луи А. Даблин — еврей», высокий пост занимал и другой еврей, Ли Франкел, — он был «практически правой рукой Хейли Фиска», президента компании. «Скорее всего, — продолжал врач, — мистер Рот станет в свое оправдание утверждать, что пишет о детских впечатлених, а они, по всей вероятности, отражают разговоры и суждения его домашних. Мне хотелось бы найти способ внести поправки в эти впечатления».

В ответном письме врачу Кридон упомянул, что несколько лет назад встретил на одном ужине в Чикаго моего брата, и тот рассказал ему, какой путь прошел отец в «Метрополитен» — начал рядовым агентом, а кончил менеджером большого отделения, — после чего Кридон пригласил отца отобедать в главном управлении. Кридон отозвался об отце как о яркой личности и добавил, что, если в своем биографическом эссе я точно передал мнение моего отца относительно якобы имевшей место в «Метрополитен» религиозной предвзятости, с тех пор отец его наверняка переменил.

Если врача поразило, что я могу поверить, будто бы крупнейшая американская страховая компания ущемляла в прошлом права евреев, меня, в свою очередь, весьма удивило, что два видных служащих компании, тон чьих писем был во всех других отношениях доброжелательным, полагают, будто этот неопровержимый факт следует отрицать и в конце 1980-х, даже перед собой. Однако, если бы эти письма раздосадовали меня лишь крайне неправдоподобной неосведомленностью, я, скорее всего, ограничился бы благодушным письмишком: сообщил бы, что у меня есть основания придерживаться другого мнения, и на том поставил точку. А что задело меня и подстегнуло ответить им, так это их желание свалить вину за нелестное представление об их компании на отца, на его якобы ни на чем не основанные «суждения» и «мнения», а не на политику компании в прошлом.

Получив их письма, я позвонил отцу.

— Послушай, — сказал я, — а ты, оказывается, оговаривал «Метрополитен». Они любили евреев всем сердцем. Не знали, как побыстрее продвинуть их. Ну а все прочее — еврейская паранойя.

И прочел ему письмо, которое врач написал Кридону в ответ на мое эссе.

Когда я кончил читать, отец рассмеялся — довольно сардонически.

— Ну что скажешь? — спросил я.

— Наивняк он, этот твой врач. Назови-ка еще раз его фамилию.