По наследству. Подлинная история - [41]

— Ты просто герой, — сказал я, — но с этим, увы, никто бы не справился.

— Я обосрался, — сказал он, и на этот раз расплакался.

Я отвел его в спальню, где он, продолжая обтираться, примостился на краешке кровати, я же тем временем ушел — принести ему мой махровый халат. Убедившись, что отец хорошо вытерся, я помог ему надеть халат, отогнул одеяло и наказал прилечь и поспать.

— Не говори детям, — сказал он, подняв на меня с кровати зрячий глаз.

— Я никому не скажу. Скажу, ты прилег отдохнуть.

— Клэр тоже не говори.

— Ни одной живой душе, — сказал я. — Будь спокоен. С каждым может случиться. Выкинь все из головы и хорошенько отдохни.

Я опустил шторы, чтобы его не беспокоил солнечный свет, и закрыл за собой дверь.

Ванная выглядела так, точно какой-то громила-пакостник, предварительно ограбив дом, оставил на память свою визитную карточку. Так как главной моей заботой был отец и в первую голову я думал о нем, по мне лучше всего было бы заколотить дверь и забросить ванную навсегда. «Так же бывает, когда приступаешь к книге, — подумал я, — никогда не знаешь, с чего начать». И, хоть и не без опаски, пересек ванную и — для начала — распахнул окно. Потом спустился по черной лестнице на кухню и, стараясь не попасться на глаза Сету, Рут и Клэр — они все еще сидели в летней пристройке и разговаривали, — достал из шкафчика под раковиной ведро, швабру, коробку чистящего порошка, два рулона бумажных полотенец и поднялся в ванную.

Там, где нечистоты лежали у унитаза более или менее густо, убрать их было проще всего. Соскрести и спустить в унитаз. Отмыть дверцу душевой кабинки, подоконник, раковину, мыльницу, стеклянные колпаки ламп и полотенцесушители тоже особого труда не составляло. Надо было только не жалеть бумажных полотенец и мыла. Но там, где нечистоты застряли в щелястом полу между истертыми досками каштанового дерева, — это была та еще работенка. Швабра лишь развозила грязь, и в конце концов я взял зубную щетку и, макая ее в ведро с мыльной водой, стал отдраивать одну щель за другой, от стены к стене, сантиметр за сантиметром, покуда не отчистил пол как нельзя лучше. Проползав на коленях с четверть часа, я решил, что на частички и кусочки, застрявшие так глубоко, что мне до них не добраться, придется наплевать. Снял с окна, хоть и чистые на вид, занавески, сунул их в ту же наволочку, потом прошел в спальню Клэр, взял там какой-то одеколон и щедро окропил, как кропят святой водой, отмытую и отдраенную ванную. Поставил в угол небольшой вентилятор — мы иногда пользовались им летом, — включил его, вернулся в ванную Клэр, вымыл руки до локтя и лицо. Нечистоты застряли и в волосах, так что пришлось помыть и голову.

Я прошел в спальню, где он спал, на цыпочках: он все еще дышит, он все еще жив, он все еще со мной, — вот и этот удар выдержал мой, сколько я себя помню, отец. Мне было пронзительно жаль его: как доблестно, пусть и до крайности неудачно, он пытался отмыться, какого стыда натерпелся, как переживал свой, по его мнению, позор, а теперь, когда все кончилось и он крепко спал, я думал, что, пока он жив, я не желал бы для себя ничего иного — так и положено, так оно и должно быть. Ты убираешь нечистоты за своим отцом, потому что нечистоты надо убрать, но это позволяет тебе пережить все, что должно пережить, с неизведанной дотоле силой. И мне — далеко не в первый раз — стало ясно: стоит преодолеть отвращение, пренебречь тошнотой, отринуть фобии, которые засели в нас подобно табу, и жизнь откроет много такого, чем надо дорожить.

Хотя, по всей вероятности, одного раза вполне достаточно, добавил я, мысленно адресуясь к спящему мозгу, сдавленному хрящеподобной опухолью: ведь доведись мне убирать за ним каждый день, как знать, не поугас бы в конце концов мой энтузиазм.

Я снес вонючую наволочку вниз, запихнул ее в черный мешок для мусора, туго-натуго завязал, поднес к машине и бросил в багажник, чтобы затем сдать в прачечную. А почему так и должно быть, почему так и надо, стало как нельзя более ясно теперь, когда я закончил работу. Вот что досталось мне в наследство. И не потому, что уборка была символом чего-то, а именно потому, что никаким символом она не была, а была живой жизнью — не больше и не меньше.

Вот что я получил в наследство: не деньги, не филактерии, не бритвенную кружку, а нечистоты.

Назавтра я помог отцу принять душ перед сном. Застилая на следующее утро его постель, я увидел, что пижамные штаны и махровые полотенца, прикрывающие простыню, снова в пятнах крови, а когда спросил: знает ли он о кровотечениях, он сказал, что такое случается, если не принять сидячей ванны перед сном.

— Но раз причина только в этом, почему бы тебе не мыться в большой ванной, — сказал я. — Надо было меня предупредить. Незачем принимать душ.

— Мне понадобится английская соль.

Я съездил в соседний город, купил пачку английской соли и вечером, готовя для него ванну, бросил в воду пригоршню английской соли. Пока ванна наполнялась, я, присев на бортик, определял ее температуру кончиками пальцев — мама, насколько помнится, пробовала воду локтем. Отец сидел на опущенной крышке унитаза в моем красном махровом халате — ждал. Когда ванна наполнилась, я положил на ее дно резиновый коврик, чтобы отец, не дай бог, не упал, входя и выходя из ванны. Протянул ему руку, но, как я ни настаивал, он мою помощь отверг. Велел мне отойти, встал на колени, покрутился и ухитрился перекинуть через край сначала одну, затем другую ногу, а уже в ванне мало-помалу повернулся лицом к крану.