По любви - [32]

Ну, вот и приехали…

Достал из рюкзака буханку чёрного хлеба и банку говяжьей тушёнки. Вскрыл туристским ножом. Пожевал походный ужин. Было неуютно и холодно. Отовсюду тянуло сыростью. Печь с наполовину вывернутой дверцей без плиты завывала в трубе разгулявшимся ветром. Топить, значит, было нельзя. Он погасил свечу, присел на холодный диван в горнице, ёжась от холода.

Задумался. О жизни своей. О смерти…

В такую минуту ощущал себя полным ничтожеством. Мелкой и никому не нужной земной тварью, брошенной и забытой вещью. Как брошено и забыто было всё здесь, куда он пришёл. И знал, зачем пришёл.

Ну, как это делается-то? Не на улице же? Он всё никак не мог решиться – как это сделать. Может, махнуть под тонкий лёд речной закрайки, сделав резака? И уж не вынырнуть?

Нет! Всплывёт потом мертвяк, и будут его вытаскивать из воды несчастные люди, как дохлую корову, морщась и плюясь: что вот же угораздило дурака!

Как же лучше? И когда? Прямо сейчас или ночью? Да какая разница!

Его решимость начала крепиться по мере того, как холодало. Дождь сменился снегом – недаром сегодня четырнадцатое октября, Покров.

А что Покров? Что ему Покров или снег? Всё равно через несколько мгновений то, что от него останется, будет болтаться в петле. Пусть и на Покров. Сейчас. Только соорудить эту голгофу надо. Верёвка есть. Крюк от люстры в потолке торчит вроде. Проверим, чтоб выдержал. Вроде держится. Низко…

Твою мать, тут даже мыши уже не водятся! И в этой тишине он расстаётся с жизнью! Перед смертью Полушкин решил выпить. Для храбрости. У него в рюкзаке лежали три бутылки водки. Одной мало. Две не берут. Бог любит троицу.

Отвинтил пробку. Опрокинул в рот жгучую заразу и полбутылки наглотал в себя как ни в чём не бывало. Смахнул рукавом с усов капли пойла – и завалился на диван. Ждать, пока проймёт. И начать действовать.

Время шло. Он дремал, привалившись спиной к отдувающейся ветром холодной стене. И медленно, но настойчиво в душе начало разливаться какое-то тяжёлое тепло. Полушкин не заметил, как заснул.

В избе вдруг стало светло как днём. В окошки, оставляя на полу яркие тени, пробивалось солнце. Было тепло и чисто кругом. Всё как в детстве. В дверях он неожиданно увидел улыбающуюся красивую женщину. Она была в белом платье. Волосы заплетены в тугую косу. Стоит и улыбается.

– Ты кто? – спросил Полушкин, протирая глаза. – Смерть моя пришла?

Женщина подошла к нему. Погладила по голове, как ребёнка мать, и покачала головой.

– Нет, Боренька. Я не смерть. Я Федосья.

– Федосья? Это чьих же ты будешь? Откуда взялась?

– Да вот гляжу, ерунду ты удумал. Затеял страшное. Помочь тебе пришла. Беду отвести…

– Да как ты появилась-то? Здесь же нет никого. Или это сон?

– Ох, Боренька-Боренька… Да разве тебе не всё равно, сон это или явь, если ты уже одной ногой в могилу ступил? Хочешь – пусть будет сон. А хочешь – предсмертное видение. Решай сам. Только меня послушай, что тебе скажу.

Она села рядом на диван. И пахнуло на Полушкина ароматом луговых трав и сладким мёдом. Не, не настоящая… Так бабы не пахнут. Что это за духи?

– Грустно тебе, Боренька? А ты не грусти… Я вот на своём веку и богатой была, и в земляной тюрьме гнила, а чтобы на себя руки наложить – и в мыслях не было. А ты мужик. И такое задумал.

– Эх, Федосья… И чё ты ко мне заявилась? Никому я не нужен. А тебе понадобился? И что ты за Федосья такая?

– В девичестве Соковнина. По мужу была Морозова. Теперь просто Федосья.

– Морозова? Это боярыня, что ль? Которая на картине? Она там страшная. А ты красавица.

– На картине не я – образ. Художник выдумал. А я перед тобой.

– Красивая ты, Федосья… Прямо залюбуешься…

Улыбается.

– А вот ты и полюбуйся. Может, оттаешь. И дурью больше не будешь маяться. Облик человеческий сохранишь. И в бога уверуешь.

– Ну, про бога ты мне не втюхивай. Был бы бог, меня до такого не допустил бы… Не верю я ни в бога, ни в чёрта лысого. И хрен ты меня сагитируешь!

Федосья рассмеялась как-то по-девичьи от его выверта. Пришла с одним. А тут вон чего выкладывают! Да всё это слова. Слова пустые.

– Не буду уговаривать – прошу только. Утром проснёшься, оглянись вокруг. Жизнь не закончилась. Она продолжается всюду. В малом. В тебе. Проживи её. И будет тебе награда. Счастлив будешь.

Федосья встала. Собралась уходить. Полушкин ухватил её за руку. Рука была нежная, тёплая, материнская.

– Погоди, красавица! Ты ко всем, что ль, таким, как я, приходишь? Или по выбору? Тебя утешительницей, что ль, назначили?

– К тебе пришла вот… К другим есть кому прийти. У Бога все под рукой.

И она поцеловала Полушкина в губы долгим волшебным поцелуем, от которого он заплакал. Потому что вдруг пробило его, что сама любовь пришла ему помочь. И что этой любви растворилось так много в свете, что её хватает на всех. И стало стыдно своих дурных мыслей.

С тем и проснулся.

Холодный пот стекал со лба. Знобило. В окошко пробивался тусклый октябрьский рассвет. Недопитая водка стояла на столе. Хлеб. Тушёнка. Веревка. А куда же Федосья подевалась? Какая Федосья? Полушкин поднёс правую руку к лицу и понюхал. Это был тот самый аромат. Цветов и мёда.

Во, блин, как бывает! Чудеса! Или крыша поехала… Федосья! А ведь она меня в губы целовала. Он встал с дивана и прошёлся по горнице. Глянул на печку. Надо где-то поискать чугунную плиту. Они же стандартные. И дверцу глиной замазать. Это первое, что пришло в голову.