По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - [82]

Мать устроилась чернорабочей на фабрику «Знамя индустриализации», а отец после освобождения пошел трудиться рабочим на Металлический завод имени Коминтерна, но это его не спасло от повторного ареста в 1932 году, шили ему антисоветскую деятельность. Отец снова провел несколько месяцев в тюрьме, но был освобожден в зале суда за отсутствием состава преступления.

Отец все равно продолжал лояльно относиться к Советской власти, но лично Сталина люто ненавидел, называл его подлецом и бандитом, и часто мне говорил: «Ты еще увидишь, сынок, как этот бандит свернет себе шею». Жаль, что этого момента он так и не дождался. Слишком долго пришлось бы ждать…

В школе я учился не особо прилежно, вместо уроков приходилось стоять в очередях за хлебом, крупой, керосином, дровами и другими необходимыми вещами, где очень активные очередники мелом или карандашами на одежде, или открытых участках тела писали порядковый номер в очереди. Закончил школу-семилетку, хотел идти работать, но родители настояли, чтобы я продолжил учиться. Для того чтобы сочетать то и другое, я поступил на рабфак (рабочий факультет) при Витебском медицинском институте.

В городе было два рабфака, один при мединституте, другой назывался — рабфак связи. Занятия на рабфаке проходили в вечерние часы, и полный курс обучения на рабочем факультете соответствовал 10 классам средней школы.

В городе стояла авиабригада под командованием Смушкевича, героя Испании, и я, как и многие мои сверстники, мечтал стать летчиком. Я занимался в Витебском аэроклубе, где проходил курс обучения полетам на У-2. К нам в аэроклуб приехал так называемый вербовщик из Борисоглебского авиаучилища, готовившего истребителей, и я подал заявление и анкету для поступления в это училище. Почти все лето ждал вызова.

Как-то в середине августа встретил своего близкого друга и сокурсника по медрабфаку, и он мне сказал, что почти весь наш курс поступает в мединститут, список автоматически передали в деканат, и они уже сдают приемные экзамены. Вернулся домой, а меня уже ждет официальное письмо из Борисоглебска, в котором было написано: «…решением мандатной комиссии вам отказано в приеме…» А я по своей молодости и наивности еще на что-то надеялся, но на что можно было рассчитывать, если я в анкете честно написал, что мой отец был осужден и отбывал срок в тюрьме… Пошел в мединститут, все мои сокурсники по рабфаку уже сдали по три экзамена, и в деканате мне сказали: «Если преподаватели будут согласны экзаменовать вас отдельно, то мы не возражаем допустить вас к экзаменам». Всего надо было сдать шесть или семь экзаменов, которые я успешно прошел и был зачислен студентом на 1-й курс.

Витебский медицинский институт был создан только в 1934 году, и наш набор студентов был четвертым со дня основания института. В нашем наборе было всего 120 студентов. Как правило, студенты мединститутов страны получали отсрочку от призыва (бронь) в Красную Армию до окончания вуза. К началу войны я заканчивал 3-й курс, и о том, что может быть война, тем более с немцами, никто в моем окружении серьезно не думал, несмотря на то, что в прессе и по радио уже передавали ноты протеста о нарушении самолетами Германии воздушного пространства СССР.

Всевозможные лекторы и пропагандисты из обкома, горкома и других организаций в один голос твердили о нерушимой дружбе Советского Союза с Германией, и что главный противник, желающий нас столкнуть лбами и ввергнуть в войну, — Англия, оплот мировой буржуазии. Для меня лично начало войны явилось серьезным потрясением.

— Расскажите подробнее, что происходило с вами и что творилось в Витебске в первые дни войны.

— Утром двадцать второго июня меня разбудила мама и сказала, что на нашей улице идут разговоры о какой-то войне. Наскоро одевшись, я вышел на улицу. Стояла какая-то жуткая, особая тишина, то тут, то там шептались между собой маленькие скопления людей, одни говорили, что немцы уже бомбили Минск, Киев, Москву, а другие утверждали, что наши уже перешли границу, хорошо всыпали немцам и те бегут без оглядки от наших границ. Радио периодически передавало бравурные марши или молчало. Никто ничего толком не знал, но все задавали один и тот же вопрос: как понимать заявление ТАСС от четырнадцатого числа, какая может быть после этого война? Но после выступления по радио Молотова стало ясно, что война — это уже не слухи, а реальность. Высоко в небе непривычно натужно гудели моторы пролетавших самолетов. Витебск еще не подвергался бомбежкам, война казалась где-то очень далеко от нас, и вообще думалось, что это не война, а какое-то недоразумение, которое скоро кончится.

23 или 24 июня пошли первые слухи: немцы бомбили вокзал — есть убитые и раненые. Появились первые беженцы, в основном это были жены и дети командиров Красной Армии из Прибалтики. Почти все они были полураздетыми, без домашнего скарба, рассказывали, какие тяжкие испытания перенесли во время своего бегства.

Их старались успокоить, кто сколько мог давал им деньги, кормили, приглашали в гости на ночлег, всячески пытались помочь. В последующие дни поток беженцев все возрастал и увеличивался, но они почти не задерживались в городе, узнавали дорогу на восток и продолжали идти. В институте ходили разговоры о формировании проректором Фещенко партизанского отряда, но толком никто ничего не знал. Секретарь комитета комсомола института объявил, что в городе формируется истребительный отряд, и комсомольцы могут добровольно вступить в его ряды. (Кстати, в этом отряде был Ефим Гольбрайх, с которым вы уже делали интервью.) Этот отряд формировался в клубе фабрики имени К. Цеткин. Я и еще несколько студентов пошли в этот клуб. Там уже было полно молодежи из разных заводов, фабрик и учебных заведений.