По кромке двух океанов - [27]

Неожиданно светлеет небо, и в нем появляются голубые прогалины. Понемногу утихомиривается ветер, порой стихает совсем, потом, собравшись с силами, опять налетает, но с каждым разом все слабее, легче. Я посматриваю на небо и прислушиваюсь — не летают ли самолеты. Вроде не летают.

К Диксону мы подходим почти при идеальной для этих мест погоде. Медленно уплывают к югу последние клочья туч. Ветер упал, это заметно по флагам, поднятым на судах в порту. Они уже не стреляют своими натянутыми полотнищами, а лишь подрагивают, приникнув к древку.

На причале стоит Иван Иванович. Судя по тому, как напряженно он смотрит на наш катер, можно подумать, что ему очень нужен кто-то из нас. Так оно и есть.

— Куда вы пропали! — доносится до меня нетерпеливый голос. — Через двадцать минут самолет в Норильск уйдет!

На летном поле слышен дружный гул опробуемых моторов. Пилоты отчаянно торопятся, никто из них не уверен, что через четверть часа синоптики не сменят милость на гнев и не отменят свое разрешение на вылет. Тут это бывает.

Мы все- таки успеваем подняться в воздух. Две-три минуты внизу виден аэродром, порт, оба поселка, застроенные разноцветными домами. Потом все это скрывается из глаз, и в поле зрения остаются пятнистая тундра, кривые сабли слежавшегося снега по берегам бесчисленных озер и Енисей, Енисей… «Впечатление… грандиозное; чувствуешь, что находишься у входа в одну из величайших водных артерий мира». Это сказал о Енисее Фритьоф Нансен.

Оазис на Таймыре

От аэропорта Алыкель до Норильска надо ехать на электричке, Поезда ходят довольно редко, и у меня в запасе много времени, которое надо употребить по возможности с толком.

… С той верхотуры, где я сижу рядом с диспетчером пункта подхода, хорошо просматривается все летное поле, локаторы, завалы снега, дома вдали, самолеты. Кажется, что они летят прямо на нас, угрожающе быстро увеличиваясь в размерах. Крутая винтовая лестница привела меня в эту святая святых норильского аэропорта. Здесь царство приборов, блеск никелированных поверхностей, мигание похожих на выпуклые пуговички сигнальных ламп, доносящиеся из репродукторов граммофонные голоса…

Дежурного диспетчера зовут Игорь Иванович Кирдянов. Он энергичен, выглядит молодо, свежо. У него густые темные всклокоченные волосы, очень подвижное лицо с немного озорными глазами, ровный голос. В прошлом летчик, на Севере четырнадцать лет: пять — в Туруханске, остальные — здесь…

Эти, прямо скажем, не очень подробные сведения Игорь Иванович выкладывает не сразу, не в один присест, а урывками. Начатая было фраза вдруг обрывается на полуслове, Кирдянов быстро отворачивает от меня лицо, прищурясь, вглядывается куда-то за огромные стекла куполообразной башни, я в ту же секунду раздается его измененный до неузнаваемости голос:

— 5-264, запуск — ждать команду! — И вслед за этим: — 15-805, посадку разрешаю. От нас пойдете на Валек.

Не сразу разберешься, что это ответы, что они принимаются Кирдяновым молниеносно, после такой же молниеносной оценки обстановки на поле и в небе — какой самолет в воздухе, какой на аэродроме, кому надо взлететь, кто должен освободить место для другого самолета, который уже дал о себе знать по рации.

И снова без паузы, вслед за тем, как рукой привычно, не глядя, нажал на какую-то кнопку:

— Погоду прочитайте!

«Погода» слышна отчетливо, ее монотонно диктует женский голос:

— …Давление семьсот сорок семь, температура плюс три…

— Три градуса жары, — Кирдянов весело усмехается, глядя на меня.

И опять без малейшей передышки:

— 72-264, запуск разрешаю!

— Я 72-264. Понял вас…

Слышится нарастающий гул двигателей, а Кирдянов, оборотя ко мне озорное лицо, роняет:

— Надоела жара. Надоело лето. Скорее бы зима!

Ответить или хотя бы сочувственно посмеяться шутке не успеваю. Из репродуктора уже доносятся новые голоса, немедленно привлекающие внимание диспетчера. Снова напряженный взгляд прищуренных глаз, мгновенная оценка обстановки, решение, имеющее силу приказа.

И так все время. Медики утверждают, что в крупных аэропортах диспетчеры работают на пределе. За восьмичасовой рабочий день едва набирается пятнадцать минут, когда они могут ни о чем не думать, откинуться на спинку кресла и закрыть глаза. Впрочем, за те два часа, которые я провожу на диспетчерском пункте подхода, Кирдянову это не удается.

— Проверьте рули, закрылки. Взлет разрешаю!

И через минуту-другую последнее напутствие экипажу:

— Конец связи… Счастливого пути!

Последние два слова можно и не говорить, они не предусмотрены инструкцией, но Игорь Иванович обязательно их произносит.

…Электричка приурочена к концу смены, и в Норильск я еду вместе с Кирдяновым. Когда я был последний раз в Норильске, вагоны еще тащил паровичок. И пейзаж слегка изменился: рядом с полотном пролегла нитка самого северного в мире газопровода. В вагоне шумно, почти все знакомы друг с другом. Кто играет в замусоленные карты, кто стучит костяшками домино, кто рассказывает что-то смешное. Игорь Иванович вспоминает, что весной через полотно «железки» шло столько диких оленей, что приходилось останавливать поезда.

Я гляжу в окно на тундру, она вся в ярком убранстве, каждая былинка старается вовремя отцвести, чтобы дать потомство. Остро пахнет багульником. То тут, то там на северных склонах откосов, в лощинах лежит ноздреватый снег, он, должно быть, так и не растает до нового. Кто-то вспоминает о прошлогоднем лете, небывало жарком — до тридцати градусов, — не то что нынешнее, когда и согреться не удается, все ходят в пальто. Кирдянов же смотрит на это весело, легко, говорит, что климат в общем терпимый, здоровый, а жизнь прекрасна, когда после работы попадаешь наконец домой, в уют и тепло.