По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России - [16]

Но на одну уступку новому режиму мать пошла: она отправила меня в местную школу. Смысл этого действия был в том, что Гедройцы готовы принять «объективные перемены». Должно быть, мать обсуждала этот шаг с отцом, но, зная ее, я подозреваю, что это была ее идея. Если бы я тогда понял смысл этого упражнения, я бы старался изо всех сил. Но я не понимал и был озадачен и даже расстроен. Два раза в день я должен был пройти через весь город, город закрытых ставней и пустых магазинов. Два раза в день я должен был пройти мимо тюрьмы, в которой был заключен мой отец. Школа была в смятении, и те учителя, что оставались на своих местах, были растеряны и подвергались травле. Одним из моих первых опытов, связанных с образованием по-советски, стало собрание всех детей в деречинском кинозале. Там комиссар в военной форме произнес длинную речь с большим количеством упоминаний Сталина. Как только произносилось великое имя, по громкоговорителю начинал звучать куплет «Интернационала» и все мы должны были вскакивать со своих мест.

Другие дети меня не трогали, за что я был им благодарен. Сын одного из бывших полицейских (отец, конечно, был арестован) со мной подружился, возможно, из солидарности. К сожалению, у него ужасно пахло изо рта. Но мы держались вместе, несмотря на это.

Однажды один ученик принес в школу книгу из лобзовской библиотеки. Мы вместе посмотрели на экслибрис и каталожный номер. Я не чувствовал никакого желания предъявлять на нее свои права и до сих пор не понимаю, почему он решил мне ее показать. В этом не было злого умысла; возможно, он хотел дать мне понять, что книга в хороших руках…

У Скибиньских говорили о польском правительстве во Франции и о польской армии, воюющей наряду с западными союзниками. Поэтому, когда на уроке географии учитель предложил нам назвать любую европейскую страну, я предложил Польшу. Последовал резкий реприманд: «Польши больше не существует!» Голос союзника Германии звучал громко и отчетливо.

После того как во главе школы встали новые учителя, привезенные с востока, и школа перешла на русский язык, я слег в постель. Причиной был затяжной грипп, а не политический жест, и проболел я долго. Когда я наконец поправился (а это был уже конец ноября), я попросил у матери разрешения остаться дома. Так начался первый пропущенный год в чересполосице моего обучения.

Тем временем из нашего безопасного дома у Скибиньских мы завязали пару робких новых знакомств. Первым из них был Збышек Михальский, подросток из соседнего поместья Войниловичи, которого мы нашли прячущимся в одном из деречинских домов. Я отправился к нему, спросил, связан ли он с антисоветским заговором, и предложил свои услуги заговорщикам. Збышек вместо того, чтобы ответить на мое предложение, подробно рассказал мне о своем недавнем аресте, во время которого ему угрожали расстрелом. После этого испытания он явно был в состоянии шока, и мать велела мне оставить его в покое.

Второе знакомство было гораздо менее травматичным. В один прекрасный день у нашего порога появилась некая пани (мы даже подозревали, что она панна[12]) Кутковская в сопровождении молодого человека в пенсне. Мы слышали, что это настоящая амазонка, что она сама ведет хозяйство на своей земле под Слонимом. Молодого человека представили моей матери как пана Руокко (имени я не помню), ее управляющего. Я был уверен, что пан Руокко — тайный агент. У него был высокий лоб, мощный торс и очень короткие ноги. И смешинка в глазах, которые многообещающе сияли из-за спины его властной работодательницы. Они, как и Збышек Михальский, не чувствовали себя в безопасности у себя и надеялись оставаться неузнанными в Деречине.

Мы довольно часто видели дуэт Кутковской-Руокко и наслаждались чудачествами амазонки и комментариями Руокко за ее спиной. Моя умная сестра Тереска и Руокко сдружились и смешили нас всех, даже мать. В отсутствие моей бедной матери вечно раздавались хихиканье и вскрики. В ходе этих визитов выяснилось, что пани Кутковская активно не любит детей. Тогда была подстроена ситуация, в которой ей пришлось довольно долго терпеть мое общество, и она взорвалась: «Этот мальчишка проказлив, как обезьяна!» И она гневно удалилась, вслед за чем последовал взрыв восторга со стороны Терески и Руокко. Я со своей стороны был страшно огорчен этим вердиктом, потому что старался вести себя вежливо. Моя реакция немало добавила ко всеобщему веселью.

Такие более светлые моменты были очень приятны, но их было явно недостаточно, чтобы облегчить тяжкую долю моей матери. Решив отвлечься, она вспомнила, что искусно шьет, и намекнула паре друзей, что не отказалась бы от заказов. Среди женщин Деречина это произвело сенсацию: хозяйка поместья предлагает свои услуги белошвейки! Последовали заказы, клиентки наслаждались долгими примерками, и матери удавалось хоть на время забывать о своих проблемах. Она брала очень немного и натурой, но важен был психологический эффект.

Кроме того, она подавала пример своим детям. Янек Скибиньский вспоминает, как мои сестры приспособились к новым обстоятельствам. В особенности Анушка, потому что ей всегда очень нравилась деревенская жизнь: в Лобзове она часто ходила доить коров (в те времена это делалось вручную), и другие доярки признавали ее превосходство. Янек начинает с галантного: «Ваша мать была красивой женщиной». Потом он рассказывает, как Анушка и Тереска попросили у него лопаты, чтобы каждый день, перед тем как матери идти в церковь, то есть задолго до шести утра, расчищать от снега дорожку к дому. Описывает он также решимость моих сестер научиться печь хлеб. С этой просьбой они обратились к бабушке Скибиньских, которая снабдила их передниками и стала обучать этому непростому искусству. Вечера хлебопечения стали светскими мероприятиями, ими наслаждались как участники, так и зрители. Анушка и Тереска хотели и дрова рубить самостоятельно, чтобы избавить от дополнительной работы Янека, но он — истинный джентльмен — им не позволил: «Это мужская работа».