По ком звонит колокол - [3]

— эти слова старшего современника Донна, сэра Уолтера Рэли, созвучны "Медитации IV" — как и множеству других текстов той эпохи: философских, астрологических, медицинских. Дело в том, что тогда еще не произошло современное разделение дисциплин и все науки существовали не сами по себе, а в их приложении к человеку: математика и астрономия служили мореплавателям, философия была не отвлеченным умозрением, а научением жизни, алхимия искала, как исцелить телесный состав человека от смертности... Философское представление о единстве и взаимосвязи всего и вся в мире давало операционный базис для развернутого сравнения, ставшего основой поэтики, у истока которой стоял Донн [14]. И для него сравнение стало инструментом мысли, лесенкой восхождения к умопостигаемым сущностям. Из парадоксов, из "соположений разнородных смыслов" выстраивалась стройная цепь доказательств, доводящих мысль до предела, до края, открывая выход за пределы "физики", к "чисто умопостигаемому", когда за каждой индивидуальной ситуацией Донн стремился увидеть соотнесенность ее с самими первоначалами мира [15]. Лирическая энергия направлена на то, чтобы обеспечить бытийное оправдание индивидуального опыта. Другая "сквозная метафора" донновских "Обращений к Господу..." — уподобление борьбы с болезнью обороне крепости от осаждающей вражеской армии. Мотив этот варьируется Донном на протяжении всей книги, обрастает новыми и новыми подробностями: то первый приступ болезни сравнивается с пушечным залпом неприятельской артиллерии ("Медитация I"), то душа и тело человека сравниваются с авангардом и арьегардом армии на марше ("Увещевание XVI"), то принятие пищи больным приравнено к снабжению армии продовольствием ("Медитация XV"). Сравнения Донна ярки и точны — и современному читателю невдомек, что корнями своими они уходят в довольно расхожие представления той эпохи: Враг рода человеческого во главе армии Болезней, Недугов и Напастей осаждает Крепость Телесного и Духовного здоровья. Образ этот имеет собственную, вполне разработанную иконографию — достаточно указать на гравюру Яна Теодора де Бри, одного из самых известных книжных графиков той эпохи, которая использована в этой книге в качестве заставки к Первой триаде [16].

Следует напомнить, что в английской традиции Смерть традиционно — мужского рода, с ней, как правило, согласуется притяжательное местоимение his [17]. Это порождает особого рода образность, обильно разработанную в английской литературе: начиная от поэмы "Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь" [18] (конец XIV в.) до предсмертной проповеди Донна, названной в первоиздании "The Death Duel" — "Схватка смерти". Смерть — могущественный рыцарь, Владыка, захвативший власть над Вселенной, — но в Судный день он будет низвержен и власти его наступит предел. Подробно Донн разворачивает этот образ в проповеди, прочитанной в Уайт-Холле 8 марта 1622 г., темой которой избран стих из "Первого послания Коринфянам": "Последний же враг истребится — смерть" (1 Кор 15, 26). "Нас подстерегают и иные враги: Сатана осаждает нас в мире, грех плетет козни свои в душе нашей — однако и власть греха, и власть Сатаны падет под натиском врага более могущественного: ему суждено одержать над нами победу — победу, что противна существу нашему, — и все же мы отдадимся на милость победителя... Usque quo Domine? Доколе однако ж, Господи? — навсегда? о нет, ибо в Писании сказано о смерти: Abolebitur — истребится смерть, — сей враг явлен нам и нам предстоит все дни жизни нашей; будет нам явлено и его поражение; итак — Abolebitur. Но — как? И когда? В воскресении — и воскрешением телесном попран будет этот враг..." [19] "Смерть — последний и злейший из врагов наших... Враг, что до последнего уклоняется от схватки — и обрушивается на нас, лишь когда ослаблены мы боем, — именно он — величайшая опасность для нас... И когда враг сей увидит тело мое, коему нет излечения, и душу мою, кою уже нечем уврачевать, — ни врач, ни священник уже не могут оказать мне помощь, — когда возвеселится сей враг и возрадуется, видя всю тщету усилий моих достойно удержаться на этом ристалище, на подмостках мира сего — на смертном ложе, — он вышнырнет меня с одра смертного в могилу — и восторжествует надо мной. Одному Богу ведомо, сколь долго продлится сие торжество: покуда Избавитель, Избавитель мой, Избавитель, Который освободит и тело мое, и душу мою, вновь не придет в мир; Смерть есть — Novissimus hostis, последний враг, враг, который застанет меня в момент слабости, и возьмет в полон... — покуда не явится Ангел, и не возгласит, что времени больше не будет [20]. Но покуда не свершилось сие, наши чувства и разум не перестают твердить нам, что Смерть — могущественнейший и ужаснейший из врагов наших; и все же, даже об этом враге сказано Господом: Abolebitur — будет он низвержен" [21] (Перевод наш).

Чтобы прояснить (и одновременно усложнить) читателю "навигацию" по сложным смысловым лабиринтам "Обращений к Господу...", Донн везде выделяет курсивом ключевые понятия — тем самым получается некий "второй слой" книги, текст в тексте, комментирующий (и концентрирующий в себе) ее основные положения. В этом отношении "Обращения к Господу..." — типично барочное произведение, обладающее всеми свойствами той поэтики, о которой А.В. Михайлов, один из лучших русских специалистов по литературе Возрождения и барокко, писал: "Репрезентируя мир в его тайне, произведение эпохи барокко тяготеет к тому, чтобы создавать второе дно — такой свой слой, который принадлежит, как непременный элемент, его бытию; так, в основу произведения может быть положен либо известный числовой расчет, либо некоторый содержательный принцип... Поэтика барокко обращена не к читателю, а к онтологии самого произведения, которое может и должно создавать... слой, к которому отсылает произведение само себя — как некий репрезентирующий мир облик-свод"