По Китайско-восточной дороге - [6]
Монгол-сказитель с инструментом кун-хоу.
Вдоль железной дороги разбросаны дацаны (монастыри) и кумирни. По кочевьям и стойбищам ходят бродячие ламы с четками и амулетами. Невдалеке от полустанка в степной дали сверкают золоченые крыши дацана с загнутыми вверх краями и, золотыми шпилями. Сейчас годовой монгольский праздник солнцеворота — Майдари. По дороге в тележке везут огромный священный барабан. Лама бухает по его натянутой ослиной коже, сзывая монголов и бурят на религиозные пляски лам, наряженных в маски богов и демонов. Эти пляски — «Цам» — сопровождаются трубачами-ламами с длиннейшими, до несколько метров, трубами — ухтыр-бурэ, издающими рев, которым изображают громоподобный голос быка — праотца монголов и бурят.
В вагоне против меня сидят старый лама и банди (послушник). Жирный, щекастым лама, потупив голову и опустив глаза, перебирает пухлыми белыми пальцами четки. В черном тэрлике, с пробитой макушкой, он поразительно похож на католического монаха. Банди — еще юноша. Его глазки сверкают из глубоких косых глазниц любопытством. Он жадно осматривает новые лица, он переполнен восторгом, и улыбки скользят по его лицу, — должно быть, он в первый раз едет по железной дороге. Но как только старый лама поднимает голову, банди потупляется, скромно опускает глаза, улыбка меркнет.
Пассажиры-буряты смотрят на ламу с благоговением. Говор в вагоне утих. Этот лама служит в дацане, в котором живет бодисатва (святой).
Бурятия, и особенно пастушеская Барга, по которой сейчас несется наш поезд, опутана религиозными суевериями. Ламы, банди, бодисатвы составляют почти треть населения этой страны. Они поработили религиозным страхом первобытный ум степняка — монгола и бурята. Везде обитают духи — добрые и злые. Все живое может воплощать в себе частицу перерождения Будды. Лошадь — священна, и в дацанах холят священную лошадь с расчесанной шелковой гривой, вымытыми маслом копытами, в роскошной сбруе. Бык — прародитель бурят и монголов. Собака — священное животное, исполняющее роль загробного гения смерти. В Монголии ей отдают на с'едение трупы. Баран заключает в себе частицу священного духа, и на религиозных церемониях «Цам» процессия лам надевает на головы бараньи рога. Тысячи духов и гениев подстерегают каждый шаг, каждое намерение бурята, и только ламы могут предостеречь его от ошибок и несчастий.
Темные монголы и буряты отдают в дацаны десятину, а иногда и пятину приплода своих стад и добычи на охоте. Лучших баранов, быков, лошадей требуют ламы в жертву тысячам богов и духов. Отделение церкви от государства и борьба с религиозными предрассудками пока еще в очень малой степени подорвали здесь влияние духовенства на темных пастухов и охотников этой страны.
Худон (монгольский поселок). Справа — дацан (монастырь).
И немудрено. Здесь почти нет городов. В степях кочуют стойбища. От поселка до поселка — сотни километров пути по пустынным степям. Плотность населения — на три километра один человек. Лишь узкая стальная лента рельс Китайско-Восточной ж. д., прорезывающая эту пастушескую страну, несет в глубь степей новые мысли и новые взгляды.
Станция. Лама и его спутник, молодой банди, выходят и идут по дороге в степь. За станцией, у дороги — новенькое деревянное здание. На фронтоне здания — пятиконечная звезда и на вывеске золотом — «Железнодорожный клуб имени Профинтерна».
— Самой! — кричит с крыльца клуба юноша-бурят.
Банди оборачивается. Это, должно быть, его имя. Он улыбается и делает нерешительное движение к крыльцу, но старый лама хмурится, и пухлые его пальцы начинают быстрее перебирать четки. Лицо банди тускнеет, он отворачивается от молодого бурята и хмуро шагает за ламой.
Поезд унес меня дальше. Я не знаю, кто этот юноша-бурят и почему он окликнул послушника. Я видел таких молодых бурят в Чите, в педагогическом техникуме. Некоторые из них — бывшие ламы и банди, а теперь они носят красные значки КИМ'а в петлице и готовятся сделаться учителями в степных улусах.
К вечеру степь начинает холмиться. В лучах скатывающегося солнца блестит расплавленным дрожащим серебром озеро. Мы едем по краю Барги, у самой границы Китая. В сумерках, синих и тихих, видны из окна убегающие и набегающие зеркала озер. Сверкает цепь огней. Поезд взбегает на мост. Мы перелетаем через реку. Это исток Аргуни, выбегающий из озера Далай-Нор, которое сверкает в нескольких сотнях километров от нас, по ту сторону границы. Мы — в Манчжурии.
Утром колеса вагона загремели звонче и четче. Мы ехали по железному мосту. Внизу глубоко обрывалась пропасть. Горбатые сопки, наежившиеся>{1} кедрами, набегали толпами и теснили насыпь. Серебряно-сверкающая змея рельс извивалась между ними.
Все выше, выше. Если высунуть голову из окна и посмотреть назад, то видны внизу извивы рельс, по которым уже пробежал наш поезд. Насыпь — точно гигантская полка, прикрепленная к зеленым бокам сопок. Иногда плечи сопок расступаются, и тогда разворачиваются равнины залитые потоками цветов мака.
— Ильхури-Алинь, — называет эти сопки, предгорья Хингана, китаец Ли-Тин.
Из трех провинций Манчжурии две засеваются маком. Маковые плантации дают большой доход китайским «купезам» и иностранцам. Осенью, после сбора, маковое зерно идет на выжимку опиума.
