По Европе - [86]

Но бился уж один Бомбита.

Когда толпа выходила из цирка и раскупала на память окровавленные бандерильи, — из отделения, куда утаскивают убитых быков, и из отделения, куда утаскивают запоротых лошадей, — слышались глухие удары топора и хруст костей.

Мясники и живодёры обдирали шкуры с тёплых, ещё дымившихся трупов, рубили туши и развешивали по крючьям.

Завтра нищая Триана полакомится мясцом!

Убито шесть быков и пятнадцать лошадей.

Сколько еды!

Монтеса отвезли домой, к старухе-матери.

Телеграф сегодня срочными телеграммами известит всю Испанию о несчастии.

С завтрашнего утра рассыльные едва будут поспевать приносить груды телеграмм со всех концов страны.

Газеты всех городов утром и вечером будут сообщать по телеграфу. бюллетени об его здоровье.

Целый день у дома раненого тореадора будет стоять толпа, ахающая, охающая, плачущая вместе с его старухой-матерью и спрашивающая:

— А что, Антонио успеет поправиться к бою быков во время ярмарки?

В отеле я встретил элегантную англичанку.

Она кивнула мне головой, как другу, и, сияющая, возбуждённая, спросила:

— Тот самый, которого вы мне указали вчера? Которого я сняла?

— Тот самый, тот самый, madame!

— О, как мне вас благодарить! Как мне вас благодарить!.. Позвольте познакомить вас с моим мужем!

Довольно чёрный вид неблагодарности.

Великолепный англичанин любезно улыбался и говорил, неимоверно коверкая слова:

— Ah! Ça amusera nos amies, ça![75]

Поездка не даром!

Попасть на бой, где бык запорол тореадора!

Такая удача выпадает туристу не часто.

И иметь ещё фотографию запоротого тореадора, знаменитости!

— Ah, ça amusera nos amies, ça!

Сказать по правде, я сам, в глубине души, не был недоволен, что попал на такое исключительное зрелище.

Таков культурный человек.

Святая неделя в Севилье [76]

Как будто средние века тучей проходят над Севильей, — и тень их покрывает весёлый, радостный, смеющийся солнцу город.

Весь город в трауре. Мужчины в чёрном. Женщины в чёрных мантильях имеют вид монахинь. Ни цветка в волосах в эти дни печали.

Езда по городу воспрещена.

В церквах молчат органы, молчат колокола.

Там, здесь, по всему городу раздаются похоронные марши.

От этого безотрадного рыданья флейт и валторн нет спасения, некуда бежать в этом лабиринте узеньких улиц, который называется Севилья.

Из каждой трещины, называемой улицей, несутся эти плачущие звуки.

Мы стоим на одной из площадей.

Из узенькой улицы показывается шествие, страшное и странное в наше время.

Сверкая на солнце шлемами, латами, копьями, мечами, щитами, идёт центурия римских солдат.

Несут римское знамя.

— S. P. Q. R.[77]

Осенённое орлом.

За центурией, по два в ряд, с зажжёнными свечами, идут «братья», члены конгрегаций, в длинных одеждах, в высоких остроконечных колпаках, с закрытыми лицами. Сквозь маленькие отверстия видны только глаза.

Они идут бесконечною процессией медленно, величественно, влача по мостовой свои саженные шлейфы, наклонив длинные свечи, образовав над улицей остроконечный свод с пылающим гребнем.

Это молчаливое шествие бесконечно.

Сколько ни видно вдали улицу, — по всей по ней сверкают красные огоньки, в которых есть что-то зловещее при ярком свете солнца.

Что за странное зрелище!

Словно нас вернули ко временам святейшей инквизиции — это шествие идёт к пылающим кострам,

Эти «братья» в длинных одеждах похожи на привидения.

Словно привидения средних веков разгуливают по Севилье.

Наконец, показываются священники, мальчики, размахивающие кадилами.

И за ними, в кадильном дыму, освещённая сотнями свечей, словно звёздами, убранная букетами цветов, в длинной чёрной мантии, под балдахином, — статуя Мадонны.

Её руки сложены с мольбою, на прекрасном лице скорбь и страдание. На щеках, как брильянты — сверкают слёзы.

А в глубине другой улицы над толпою движется, за бесконечной процессией другая скульптурная группа.

Голгофа.

Нечеловеческая. мука на лице умирающего Христа. Потоки крови струятся по лицу, по обнажённому телу, из пронзённых рук, ног.

Раскрашенное изображение движется, вздрагивает, и настоящий ужас охватывает вас.

Изображение как будто подёргивается в последних судорогах умирающего, а струйки крови на дрожащем теле рдеют в лучах заходящего солнца.

Кровь кажется живой.

За статуей один из истязающих себя братьев несёт на плече огромный крест, как несли его приговорённые к казни.

У некоторых древко креста круглое. Те, кто хочет истязать себя сильнее, несут кресты с четырёхугольным древком, с острыми краями, чтоб резало плечо.

За священной группой идёт военный оркестр, наигрывая похоронные марши.

Плачут флейты, рыдают валторны, тихо всхлипывают кларнеты.

И весь город, погружённый в траур, наполненный рыдающими звуками, кажется охваченным казнями и похоронами.

Процессии движутся одна за другой без конца.

И куда бы ни взглянули, — везде над толпой движутся страшные фигуры.

Везде страдание, ужас, смерть, мучения и кровь, кровь, кровь без конца.

Здесь раскрашенная скульптурная группа «Бичевание Христа». По другой улице вам движется навстречу изнемогший, падающий под тяжестью креста, Христос и Симеон Киринеянин, поддерживающий крест.

Там снятие со креста. Измученное, окровавленное тело, повисшее на узких белых полотнах.