По Европе - [30]

Всё, что вечером горит, блестит, сверкает в лучах искусственного света, при свете дня кажется тусклым, мерзким, покрытым грязью.

Противно дотронуться.

С отвращением глядишь кругом и мерзок самому себе.

Вокруг столов с утра до ночи толпа.

И хоть бы действительно страшно возбуждённые «лица», как описывают фантазёры-туристы.

Ничего подобного!

Просто вспотевшие физиономии.

На лицах скука и тоска:

— Поставил на 14, — вышло 13. Поставил на 13 — вышло 14. Ставил на чёрное, — выходило красное. Поставил на красное, — стало выходить чёрное. Чёрт знает, как глупо, утомительно и скучно!

Особенно противны мне старухи, безвыходно проводящие здесь день за днём, год за годом, — пока к ним медленно приближается смерть.

Кашляющие, харкающие в платки.

Дрожащими руками рассовывающие пятифранковики на номера, на дюжины, на чёт, нечет, на красное, на чёрное.

За плечами каждой стоит уже смерть.

На кой шут им это?

Какая мерзкая старость!

И мне кажется, как Раскольникову, что задушить одну из этих старых гадин — раздавить насекомое, — не более. Не может быть даже угрызений совести.

Мне ужасно хочется хватить кулаком по голове одну из этих мерзких старух.

Просто из удовольствия посмотреть, как она будет корчиться на полу, кончаться и расползаться, как расползается студень, когда его внесли в тёплую комнату.

Должно быть, это ужасно мерзко!

— Где же, однако, моя любовь ко всему миру, которая охватила меня сегодня утром?

Почему сейчас ничего, кроме злобы и ненависти, нет в моём сердце?

Господи! Господи! Неужели можно любить людей, только не видя их? И одного соприкосновения с людьми достаточно, чтоб всё это заменилось ненавистью и злобой?

Поеду в. таком случае любоваться природой.

Я еду на лошадях в Ниццу и обратно, любуясь вновь небом, морем и сказочной прелести горами.

И снова любовь ко всему, что живёт и дышит, просыпается в моём сердце.

Последнюю часть пути до Монте-Карло я делаю уже при луне, когда, облитые таинственным голубым светом, громады гор встают как сказка, а с вилл, как привет, несётся аромат расцветающих ночью цветов.

Я возвращаюсь поздно, к обеду — и иду обедать в hôtel de Paris, на веранду, чтобы посмотреть «самое блестящее, что есть в природе».

Рядом со мной la belle.[46] О…, постаревшая, подурневшая, реставрированная насколько возможно.

«La belle» — звучит только, как старая фирма.

И скоро будут говорить:

— Бывшая «la belle».

С ней русский.

Молодой человек, лет 35, с лысиной во всю голову. Si jeune et si bien décoré.[47]

Лакеи перед ними сгибаются в три погибели. Им подают только всё самое дорогое, что есть.

Ему невыносимо скучно с ней. Ей нестерпимо скучно с ним.

За весь обед они перебросились только двумя фразами.

Она его за что-то ругнула.

Он что-то пробурчал невнятное.

Монте-карловские сплетни рассказывают, что «la belle» его разоряет, что он кругом в долгу, что телеграммы в Россию срочные летят каждый день и начали уж оставаться без ответа.

Слышали, как он однажды говорил приятелю:

— Ты понимаешь, я её ненавижу! Она мне мерзка.

Но…

Но как же он, русский, спасует перед какой-то там французской кокоткой?

Как он покажет, что она ему «не под силу», не по средствам?

Что б сказали про русского?

Как много у нас национального самолюбия в смешном.

Мне вспоминается сцена с «la belle», сцена, которую я видел здесь же, в Монте-Карло, в этом же самом ресторане, на этой же самой террасе.

«La belle» была с американцем.

Они завтракали и обедали всегда втроём: американец, спокойный, сухой и холодный, она и её «друг сердца», какой-то бравый испанец.

Лакей подавал блюдо всегда сначала ей, потом нёс американцу.

— Нет! Нет! — останавливала его «la belle». — Подайте ему! — и указывала на «друга-испанца».

Американец относился к этому, как будто его не касалось.

Однажды, во время завтрака, явился приказчик от ювелира со счётом.

«La belle» взглянула на счёт и указала приказчику на американца:

— Ему!

Американец так же спокойно, сухо, холодно, как всегда, встал и сказал:

— Нет! «Подайте ему»!

Указал на испанского друга сердца и вышел.

Всё кругом разразилось хохотом, а «la belle» чуть не хватил удар.

После обеда сраженье в казино разгорается с новой силой, и публика истекает золотом.

Меня интересуют специально русские.

Решительно мы самые плохие игроки в мире.

Выигравший русский — такая же редкость, как белый слон.

Здесь гремит имя одного одессита, выигрывавшего помногу. Но этот одессит — грек.

В Париже есть один русский доктор, когда-то выигравший здесь 2.000,000 франков. Но этот русский доктор-армянин.

Такие случаи, как в этом сезоне, что один петербуржец выиграл 300,000 франков, наперечёт и редкость.

Нам не хватает ни выдержки немца ни смелости «очертя голову» американца, чтоб пускаться в азартные предприятия.

Берлинский Блейхредер приехал на днях, повёл игру со смелостью, которую может позволить себе только банкир, но, выиграв в один вечер 275,000 франков, сказал:

— Баста!

И уехал.

Американцы — лучшие игроки в мире.

Человек решает:

— Такая-то сумма на проигрыш!

Набивает карманы золотом и билетами и ставит пригоршнями, веря в слепое счастье, насилуя его.

Счастье существует для храбрых.

И американцы менее всего могут пожаловаться на Монте-Карло.