По делам их - [47]

— Брось, приятель, — покривился все тот же студент, глядя на засыпающего страдальца почти с жалостью, — я ценю твою привязанность к другу и высокое мнение о его многочисленных добродетелях, однако же не перехваливай. Не слушайте его треп, он расстроен. Видите ли, Филипп в последнее время здесь мало появлялся, мало общался с нами, а что для него самое обидное — мало общался и с ним тоже, он вообще как-то… отдалился. От всех. А что касается нашей графини, так ведь они вовсе не виделись несколько месяцев, как было сказано уже — ее тут всю зиму не было.

— А в последнюю неделю? Я слышал, Шлаг-то здесь в это время бывал.

— Бывал, — кивнул студент. — Только если с нами говорил редко и рассеянно, то от нее словно бы и вовсе шарахался.

Курт отвернулся, спрятав взгляд. Вдруг подумалось, что, войди она сейчас в дверь, взгляни в его сторону, задай ему вопрос… да что там — если б просто-напросто он услышал приветствие, обращенное к нему, на каковое надо будет отозваться, он и сам повел бы себя так же, постаравшись ответить коротко, отсесть подальше, не заговаривать с нею, даже в сторону ее не смотреть…

И, в конце концов, разве столь это невероятно? Старшие сослуживцы ведь были правы, сколь бы цинично в их устах ни звучало это утверждение: одинокая вдова в компании молодых парней, большинство из которых неглупы, а некоторые в кое-какой мере привлекательны, не может хотя бы не допустить мысли о чем-то большем, нежели беседа о науках и искусствах. А, допустив мысль, не пойти дальше — для этого надо иметь причину более вескую, нежели разница в положении. Тот факт, что ни о чем подобном никому не ведомо, может говорить и о том, что господин следователь в самом деле пошел по ложному пути, допустив недопустимое, и также о том, что низкорожденные любовники Маргарет фон Шёнборн просто молчали, по ее ли просьбе, по собственному ли разумению, блюдя честь и репутацию своего предмета воздыханий…

— Бывает известно заранее, когда госпожа фон Шёнборн может появиться здесь? — вдруг услышал он самого себя, осознав с трепетом, что вопрос вырвался мимовольно, будто сам по себе, словно губы, голос, словно весь он на мгновение зажил отдельной от самого себя жизнью, будто рассудок снова отказался подчинять себе все прочее его существо… К счастью, присутствующие не увидели его разобщения, не уловили в голосе ожидания, не заметили во взгляде напряжения и дрожи, и ответ прозвучал равнодушно:

— Когда как, но завтра — известно доподлинно, она тут будет, обещалась.

Завтра…

Два дня — всего-то два дня длилась его свобода от ночных грез и дневных мук; всего два дня смог продержаться рассудок, прежде чем сдать позиции чувству. Два дня назад он сумел взять себя в руки, вернуть себе — себя, заставить себя мыслить и жить спокойно, и вот — завтра все кончится… Протянуть руку и прикоснуться… Вместо того, чтобы, проходя мимо каменного дома с высокой оградой, ловить момент, когда мелькнет мучительно желанный образ в окне, вместо мысленных картин — настоящая она, в двух шагах… в шаге… рядом…

Как оказался на улице, Курт не помнил; не помнил, попрощался ли с оставшимися в маленьком зальчике, не помнил, ответили ли ему и что именно. Остановившись, он прикрыл глаза, замерев и переводя дыхание. В академии научили многому, но что делать с этим — ему никто не сказал; никто не научил, как быть, когда оно приходит, то чувство, без которого прожито было столько лет и, если сказать самому себе честно, без которого все было просто и так спокойно. Но расставаться с которым уже не хотелось…

— Ты знал? — не оборачиваясь, тихо спросил он, слыша, что Бруно остановился позади, за левым плечом, словно демон, готовящий неведомое искушение, — что она бывает здесь — ты знал?

— Да, — отозвался тот так же тихо. — Я ее здесь видел.

— Почему не сказал, когда я…

Курт осекся, поняв, что говорит не то, что почти сознается вслух в том, что самому себе не высказал еще до конца; его подопечный вздохнул так тяжело, что он поморщился, открыв глаза и глядя себе под ноги, в едва подсохшую апрельскую грязь.

— Потому что и это я тоже видел, — пояснил Бруно едва ли не с жалостью в голосе, сместившись за плечо правое и теперь напомнив Хранителя от искусов. — Вот почему. Ты бы примчался сюда, а я не хотел, чтоб ты здесь позорился, увиваясь возле юбки.

— Какая забота, — покривился Курт, понимая, что он прав, тысячу раз прав, но признать это открыто было выше его сил; сил, казалось, вообще ни на что не осталось.

— Чем ты недоволен, в конце-то концов? — Бруно остановился теперь рядом, и он видел усмешку — понимающую, едва не заговорщицкую, но по-прежнему чуть соболезнующую, будто стоял он у постели смертельно больного, подбадривая его шутками. — Все сложилось само собой; увидишься со своей графиней завтра и — вперед. На баррикады.

— Не смеши меня, — возразил он шепотом, забыв упрекнуть подопечного за фамильярность, указать его место, как всегда. — Кто она, и кто я…

— Болван, — ответил подопечный уверенно и, махнув рукой, двинулся по улице прочь.

Курт вздохнул, медленно зашагав следом; обиднее и тоскливее с каждым шагом становилось оттого, что все больше возникало желание с ним согласиться.