По чистым четвергам… - [2]

Мимо Катиного дома ходил трамвай, и она любила на нем кататься. Знакомая кассирша тетя Шура охотно брала ее с собой, в часы пик доверяя обилечивать пассажиров на первой площадке. Маме она говорила: «Вот вырастет твоя Катька, отдам ей сумку — пусть за меня работает. Все-таки не на заводе». Непонятно почему, но завод тетя Шура не любила, хотя и проработала на нем вместе с Катиной мамой более десяти лет. А Катя мечтала стать учителем…

Катя Сенечкина училась в девятом классе, когда ее мама погибла на заводе. Катя хорошо запомнила этот день… В середине февраля вдруг так припекло солнце, что с крыш закапало, а снег на дороге потемнел и начал сваливаться в комки. Она возвращалась из школы, даже через валенки чувствуя мягкую податливость снега, и белый комочек его перекатывала в красной ладони. Проходя мимо кинотеатра, Катя завернула в фойе и купила билет на «Полосатый рейс». Дома, перемыв посуду, оставшуюся на столе с утра, она пообедала, все время вспоминая про синенький билетик на четырехчасовой сеанс. И в это время неясный шум за окном привлек ее внимание. Катя оперлась о широкий подоконник и сквозь ядовито-зеленые листья герани разглядела белый кузов подъехавшей «Волги». И сразу же сердце сжалось у нее. Она испуганно отпрянула от окна, а в двери уже стучали…

Всего лишь месяц стажировалась Катя у тети Шуры, затем получила под расписку брезентовую сумку, отстригла ножницами пальчики перчатки с правой руки и самостоятельно села на высокий стул возле задней двери. Через год, закончив трехмесячные курсы вагоновожатых, Катя Сенечкина пересела на водительское место, осмотрела внешний и внутренний вид трамвая в зеркалах, тронула ручку и покатила по гулким металлическим рельсам, четырехгранными гвоздями надежно прикованным к шпалам, волнообразно проглядывающим из земли, словно бесконечно длинная стиральная доска. Первое время у нее после смены рябило в глазах от этой самой «стиральной доски», но потом она пообвыкла, и сравнение само собой выпало из ее головы. Труднее оказалось сработаться с напарницей, то и дело опаздывавшей на смену, а то и вовсе не выходившей на работу… Однажды, под праздник, напарница Томка завалилась к ней в гости, прихватив своего дружка с товарищем. Принесли они шампанское, водку и круг ливерной колбасы. Сосед, фронтовик дядя Леша, пил на кухне чай и укоризненно смотрел на суетящуюся Катю. Улучив момент, когда она осталась одна, строго прошептал: «Смотри, Катька, мать бы не одобрила…» А она и сама уже успела разглядеть пугающую развязность Томкиного парня, внимательно-пристальный, усмешливый взгляд его дружка Толика, который лип к ней словно пластырь. Но опыта у нее в этих делах не было никакого, и она наивно думала, что гости посидят, водку и шампанское выпьют, а там и разойдутся, поблагодарив за приют.

Гулянка сразу же завернулась круто, с места в карьер, как значительно позднее определила Катя. Толик, смешав водку с шампанским, объявил напиток «Северным сиянием» и предложил выпить. Катя отпила глоток и удивилась — было приятно. А Томка с дружками навалились: «Пей до дна! Пей до дна!» Она и выпила. У нее картошка была, тушеная, с курицей. Морковные кружочки так симпатично из картошки проглядывали, но они есть не стали. Хрумкнули огурцами, колбаску свою сглотнули, и снова Толик разлил. Она же, глядя на них, положить себе картошки постеснялась. И как ни выкручивалась, как ни бегала на кухню под разными предлогами, уже чувствуя предательскую слабость ног, от второго стакана ей отвертеться не удалось. И все так славно стало вокруг. Катя танцевать захотела. Поставили пластинку, с вальсом. Толик подхватил ее, прижал и, казалось ей, понес над полом. И все кружилось, все мерцало и переливалось у Кати в глазах: стол, уже изрядно разоренный, с пустыми бутылками на краю, торшер с бумажным абажуром в углу комнаты, распяленные в смехе красногубые рты сменщицы Томки и ее дружка… И сквозь непонятную радость, сквозь глупый, щенячий восторг — мгновенные уколы страха: что со мной? что теперь будет? зачем все это? То, как приходил дядя Леша, и, хмуря широкие густые брови, спросил ее, не пора ли дорогим гостям по домам расходиться — она уже не помнила. Как не запомнила и свой дурашливый смех под одобрительные взгляды рассолодевших на диванчике гостей…

Пришла в себя Катя под утро. Сработала уже укоренившаяся привычка вскакивать чуть свет, так как первая смена начиналась у них в пять часов утра. Проснулась она, а лучше бы не просыпаться вообще: голова трещит и разламывается от незнакомой боли, во рту пересохло. До того, что не сразу губы удалось разлепить, все тело ее, такое послушное и сильное всегда, обезволело в страшной слабости, словно бы по нему асфальтовым катком прокатились. И не сдержала Катя стон, вскрикнула в голос, по-бабьи теряя дыханье, когда обнаружила подле себя на неразобранной постели широкую спину Толика, уткнувшегося носом в беленую стену. С недоумением и страхом разглядывала густые перчинки конопушек на лопатках, крутой затылок под коротким ежиком рыжих волос.

А за окном просыпалось и набирало силы заводское предместье: коротко посигналил дежурный автобус, собиравший рабочих автопарка в первую смену, прошла хлебовозка, громыхнув кузовом на колдобине, хлопнула в подъезде дверь, мужской голос громко и сердито окликнул собаку. И вся эта разнообразная жизнь звуков, так радовавшая и ободрявшая ее по утрам, на этот раз показалась Кате чужой.