По-братски - [3]

Затем оно вернулось в сознательную часть разума — резко, как удар.

Теперь он знал.

Он приподнялся на локтях (они плохо держали вес его тела).

— Хоффманстааль, — сказал он, — вы ведь вампир, правда?

В темноте прозвучал глубокий, звучный смешок.

— Ответьте мне, Хоффманстааль. Вы вампир?

— Да.

Крэйг потерял сознание. Очнулся он уже днем. Казалось, что тьма слой за слоем сползает с его глаз, а сам он все ближе поднимается к свету из бездны. Во тьме светился крохотный тусклый красновато-оранжевый диск; постепенно он раздувался, разгорался и наконец заполнил собой весь мир. Тьма ушла, и теперь Крэйг широко открытыми глазами смотрел на слепящее солнце.

Он судорожно сглотнул и повернул голову. И, словно его уши вдруг открылись, услышал мелодию. Кто-то, пока неразличимый за хороводом огненных пятен, насвистывал немецкую песенку.

Хоффманстааль…

Хоффманстааль сидел на корме, покойно сложив на коленях мускулистые, опушенные золотом руки.

Свист оборвался.

— Доброе утро, мой друг. Вы долго спали. Надеюсь, вы хорошо отдохнули.

Крэйг смотрел на него в упор, беззвучно шевеля губами.

Высоко вверху раздался резкий крик чайки. Ей ответила другая, скользившая над самой водой.

Хоффманстааль улыбнулся.

— Не смотрите на меня так. Уверяю вас, я почти совершенно не опасен — Он мягко рассмеялся. — Могло быть ведь и гораздо хуже. Представьте себе, например, что я был бы, к примеру, вервольфом. А?

Несколько секунд он ждал ответа, потом продолжил:

— О да, ликантропия вполне реальна, реальна, как эти чайки. Или, проводя более подходящую аналогию, — реальна, как эти акулы. Знаете, как-то в Париже я целых три месяца прожил с одной молодой особой. Днем она была мойщицей в публичных банях, а ночью — волком. Вернее, вервольфом — это не совсем одно и то же. Она выбирала свои жертвы по их…

Крэйг оцепенело слушал, сознавая, что Хоффманстааль просто болтает, стремясь отвлечь его. История о даме-оборотне постепенно сошла на анекдот, вне всякого сомнения выдуманный: Хоффманстааль сам засмеялся и, похоже, немного обиделся, когда Крэйг даже не улыбнулся в ответ. Этот могучий человек был довольно чувствителен и раним. Чувствительный вампир! Чувствуя, что Крэйг испытывает к нему отвращение, Хоффманстааль пытался спрятать смущение в потоке слов.

— …и когда жандарм увидел, что пуля, которая убила ее, — обыкновенная, свинцовая, он сказал: «Месье, вы обошлись с этой pauvre jeune fille неблагородно». Ха! Естественно, для меня это был довольно грустный момент, и все же…

— Перестаньте! — выдохнул Крэйг. — Превратитесь… превратись в нетопыря и улетай. С глаз моих долой… напился моей крови…

Он попытался отвернуться, но локти разъехались, и лопатки со стуком ударились о днище лодки. Он лежал с закрытыми глазами, и в его горле стоял ком — одновременно хотелось смеяться и тошнило.

— Я не умею превращаться в нетопыря, друг мой. Мерзкие созданьица… — Хоффманстааль тяжело вздохнул. — И в гробу я не сплю. И, как вы уже заметили, свет для меня безвреден. Это все предрассудки. Суеверия!.. Вы знаете, что мой дед умер оттого, что ему пробили сердце осиновым колом? — Его брови сердито встопорщились. — Поверьте уж, мы, те, кто отличен от вас, больше должны бояться суеверных невежд, чем они — нас. В конце концов, их так много, а нас так мало!

Все эти долгие ночи, проведенные в шлюпке, перед Крэйгом стояло строгое, укоризненное лицо отца. Отец Крэйга был баптистским проповедником. Когда шлюпка дрейфовала по зеркальной морской глади, отражающей звездное небо с такой отчетливостью, что казалось, будто она висит в центре огромной звездной сферы, когда Крэйг чувствовал теплые, влажные губы вампира на своей шее, — тогда стыд материализовывался перед его взором в лицо отца.

Что же… по крайней мере, он сопротивлялся сколько мог и сдался не сразу. Но он не получал никакой еды, и скоро голодные спазмы скрутили его живот мучительной болью, а с запекшихся губ срывались мольбы о глотке воды. Наконец, содрогаясь от омерзения и страха, он позволил вампиру насытиться.

Впрочем, это оказалось не так плохо, как он ожидал. Жалящая боль укола острых клыков, прокалывающих кожу и плоть (странно, что он раньше не замечал, какие они острые!); затем начинало действовать анестезическое вещество в слюне вампира, и чувствительность исчезала. Вещество, выделяемое вампиром, обладало, похоже, и одурманивающим действием. Когда онемение захватывало все лицо, а губы и щеки будто замерзали (как после инъекции у дантиста), перед глазами появлялись диковинные краски, смешивались, вились в хитрых туманных сочетаниях и уводили его мысли по странным извилистым путям. Он становился частью Хоффманстааля. Хоффманстааль был частью его. Ощущение почти сладострастное…

И раз от разу ему было все менее больно и страшно. Наконец процедура стала совершенно будничным делом.

Как ни странно, днем совесть его не мучила. Блаженное тепло и апатия, которые ранее лишь слегка его касались, теперь совершенно окутывали Крэйга. Мысли затуманены; мозг словно бы желал забыть то, что уже произошло, и не думать о том, что еще предстояло. Море, небо и кружащие в нем чайки были прекрасны. А что до Хоффманстааля, то он, все равно, вампир или нет, был превосходным собеседником.