По библейским местам - [23]

От жары багдадского лета глиняные кирпичи церкви потрескались. Лопасти электровентилятора, столь огромные, что они напоминали пропеллер самолета, висели над головами, как люстра. Как и все другие христианские церкви на Востоке, это здание собрало весьма пестрое и причудливое общество, причем никто из прихожан одеждой не отличался от сограждан-мусульман, которых я видел на улицах города. Это были иракцы в европейских костюмах, мужчины носили также типичные для бедуинов платки кеффии, многие явно были курдами, о которых я, впрочем, имел весьма приблизительное представление; там были и женщины всех возрастов в черных или лиловых покрывалах, наброшенных на голову, а также невероятное количество мальчишек со школьным ранцами за спиной.

Литургия показалась мне похожей на католическую мессу, хотя ни слова на латыни в этой церкви не прозвучало. Язык богослужения был халдейским, арамейским — сегодня это мертвый язык, который звучит только во время халдейской литургии. Возможно, он сохранился как наследие вавилонских времен, на нем говорили халдейские астрологи Навуходоносора, о которых упоминается во второй главе Книги пророка Даниила. Как странно было слышать это гортанное произношение слов мертвого языка, звучавшего, вероятно, на дымящихся вершинах зиккуратов, воздвигнутых в честь Ваала, а теперь служившего для выражения таинства христианской литургии.

Прекрасным был момент, который называют «поцелуем мира»: на Западе он давно утратил буквальную форму, здесь священник дарует его мальчикам-прислужникам. Окунув руки в потир, он коснулся рук мальчиков, которые после этого побежали вниз по ступеням от алтаря, чтобы прикоснуться к протянутым рукам прихожан. Я сидел на краю скамьи, и один из мальчиков взял мои ладони в свои руки, а потом быстро двинулся дальше. Мой сосед, крупный, грубоватого вида мужчина, одетый в обноски, — я бы испугался, встретив его в темном переулке, — обернулся ко мне, протягивая руки для «поцелуя», а потом понял, что я иностранец, и, растерявшись, отодвинулся. Я протянул к нему ладони с «поцелуем мира», и он, благодарно улыбнувшись — лицо его внезапно смягчилось и расцвело, — прикоснулся к моим ладоням, а потом передал благословение дальше по ряду.

Я сидел, пока не погасили свечи, ощущая, что эта халдейская церковь, в которой я не мог понять ни слова богослужения, тем не менее была единственным для меня «домом», где я чувствовал себя свободно и не нуждался в охране. Здесь были христиане, они принадлежали той цивилизации, которая создала знакомый мне мир. В этом месте не было ничего странного, чужого или враждебного. Я мог не знать язык, но понимал саму суть службы. Я мог не знать имен восточных святых, изображения которых висели по стенам, но знал других святых, подобных этим.

Заметив меня, священник спустился и подошел, нерешительно заговорив со мной на не очень твердом английском. Я чужой в Багдаде? Не хочу ли я пройти с ним в здание патриархии позади церкви и выпить чашечку кофе? Я с удовольствием согласился, испытывая гораздо большую близость духа с этим человеком, чем с любым из мусульман, как бы долго я ни был знаком с последними.

Мы вошли в длинную, просто обставленную комнату, единственным украшением которой служил портрет халдейского патриарха в торжественном облачении. Большой наперсный крест был едва различим под длинной белой бородой. Священник вышел, а потом вернулся вместе с другим бородатым человеком, который отлично говорил по-английски.

— Я знаю английский, — заявил он. — Я недавно вернулся из вашей страны.

— Где вы были? — поинтересовался я.

— Фарнхэм в Суррее, — ответил он. — Я находился там в бенедиктинском монастыре.

Странно было сидеть в багдадской комнате и беседовать о Фарнхэме с двумя смуглыми священниками, лица которых напоминали изображения ассирийских царей. Когда он был в Фарнхэме, доводилось ли ему слышать от кого-нибудь о Коббете?[7] Нет, серьезно ответил священник. Это епископ? Нет, отозвался я с не меньшей серьезностью, Коббет не был епископом.

Затем мы поговорили о Багдаде и халдеях, о несчастьях несторианской церкви, в которую когда-то входила халдейская община. Сейчас несторианскую церковь по ошибке часто называют ассирийской. Халдейская церковь отделилась от несторианской в XVI веке и присоединилась к римско-католической. В течение трех последующих веков, несмотря на некоторые отклонения и частные проблемы, она оставалась в постоянном общении с Римом.

Мы с печалью обсудили несчастья и горести несторианской церкви и величие былых дней, когда несториане несли свет христианской веры в Китай.

— Это настоящая армия, — заметил он, — потрепанная и сокрушенная многими великими битвами.

Потом мы поговорили о халдейском патриархе, который носил блестящий титул «патриарха Вавилона».

Пообещав как-нибудь вернуться, я попрощался, но священники настояли на том, чтобы проводить меня сквозь лабиринт улочек: три человека в черном, на головах у которых красовались тюрбаны в форме дыни из черного атласа; смуглые, желтовато-землистые лица, длинные, прямые носы, угольно-черные бороды походили на медную голову ассирийского царя, которую я видел в музее Багдада. И хотя тот царь жил за два столетия до Рождества Христова, и борода его завивалась тысячей мелких, надушенных и умащенных локонов, лицо его перешло по наследству халдейским священникам современного Багдада практически без малейших изменений.